– Что вы думаете – и-ик – думаете об – и-ик – Эпикуре?
– Что я думаю о ком, о ком? – переспросил с изумлением дьявол. Ну, уж в Эпикуре вы не найдете ни малейшего изъяна! Что я думаю об Эпикуре! Вы имеете в виду меня, сэр? – Эпикур – это я! Я – тот самый философ, который написал все до единого триста трактатов, упоминаемых Диогеном Лаэрцием.
– Это ложь! – сказал метафизик, которому вино слегка ударило в голову.
– Прекрасно! Прекрасно, сэр! Поистине прекрасно, сэр! – проговорил его величество, по всей видимости весьма польщенный.
– Это ложь! – повторил restaurateur, не допуская возражений. – Это – и-ик – ложь!
– Ну, ну, пусть будет по-вашему! – сказал миролюбиво дьявол, а Бон-Бон, побив его величество в споре, счел своим долгом прикончить вторую бутылку шамбертена.
– Как я уже говорил, – продолжал посетитель, – как я отмечал немного ранее, некоторые понятия в этой вашей книге, monsieur Бон-Бон, весьма outre[52]. Вот, к слову сказать, что за околесицу несете вы там о душе? Скажите на милость, сэр, что такое душа?
– Дуу – и-ик – ша, – ответил метафизик, заглядывая в рукопись, – душа несомненно…
– Нет, сэр!
– Безусловно…
– Нет, сэр!
– Неоспоримо…
– Нет, сэр!..
– Очевидно…
– Нет, сэр!
– Неопровержимо…
– Нет, сэр!
– И-ик!..
– Нет, сэр!
– И вне всякого сомнения, ду…
– Нет, сэр, душа вовсе не это! (Тут философ, бросая по сторонам свирепые взгляды, воспользовался случаем прикончить без промедления третью бутылку шамбертена).
– Тогда – и-и-ик – скажите на милость, сэр, что ж – что ж это такое?
– Это несущественно, monsieur Бон-Бон, – ответил его величество, погружаясь в воспоминания. – Мне доводилось отведывать – я имею в виду знавать – весьма скверные души, а подчас и весьма недурные. – Тут он причмокнул губами и, ухватясь машинально рукой за том, лежащий в кармане, затрясся в неудержимом припадке чиханья. Затем он продолжал:
– У Кратина[53] душа была сносной; у Аристофана – пикантной; у Платона – изысканной – не у вашего Платона, а у того, у комического поэта[54]; от вашего Платона стало бы дурно и Церберу – тьфу! Позвольте, кто ж дальше? Были там еще Невий[55], Андроник[56], Плавт и Теренций. А затем Луцилий[57], Катулл, Назон[58], и Квинт Флакк[59] – миляга Квинта, чтобы потешить меня, распевал seculare[60], пока я подрумянивал его, в благодушнейшем настроении, на вилке. Но все ж им недоставало настоящего вкуса, этим римлянам. Один упитанный грек стоил дюжины, и к тому ж не начинал припахивать, чего не скажешь о квиритах[61]. Отведаем вашего сотерна!
К этому времени Бон-Бон твердо решил nil admirari[62] и сделал попытку подать требуемые бутылки. Он услышал, однако, в комнате странный звук, словно кто-то махал хвостом. На этот, хотя и крайне недостойный со стороны его величества, звук, наш философ не стал обращать внимания, он попросту дал пуделю пинка и велел ему лежать смирно. Меж тем посетитель продолжал свой рассказ:
– Я нашел, что Гораций на вкус очень схож с Аристотелем, – а вы знаете, я люблю разнообразие. Теренция я не мог отличить от Менандра[63]. Назон, к моему удивлению, обманчиво напоминал Никандра[64] под другим соусом. Вергилий[65] сильно отдавал Феокритом. Марциал[66] напомнил мне Архилоха[67], а Тит Ливий[68] определенно был Полибием[69] и не кем другим.
– И-и-ик! – ответил Бон-Бон, а его величество продолжал:
– Но если у меня и есть страстишка, monsieur Бон-Бон, – если и есть страстишка, так это к философам. Однако ж, позвольте мне сказать вам, сэр, что не всякий чер… – я хочу сказать, не всякий джентльмен умеет выбрать философа. Те, что подлиннее, – не хороши, и даже лучшие, если их не зачистишь, становятся горклыми из-за желчи.
– Зачистишь?
– Я хотел сказать, не вынешь из тела.
– Ну а как вы находите – и-и-ик – врачей?
– И не упоминайте о них! – мерзость! (Здесь его величество потянуло на рвоту). – Я откушал лишь одного ракалью Гиппократа – ну, и вонял же он асафетидой[70] – тьфу! тьфу! тьфу! – я подцепил простуду, полоща его в Стиксе, и вдобавок он наградил меня азиатской холерой.
– Ско-ик-тина! – выкрикнул Бон-Бон. – Клистирная – и-и-ик – кишка! – и философ уронил слезу.
– В конце-то концов, – продолжал посетитель, – в конце-то концов, если чер… – если джентльмен хочет остаться в живых, он должен обладать хоть некоторыми талантами; у нас круглая физиономия – признак дипломатических способностей.
– Как это?
– Видите ли, иной раз бывает очень туго с провиантом. Надо сказать, что в нашем знойном климате зачастую трудно сохранить душу в живых свыше двух или трех часов; а после смерти, если ее немедля не сунуть в рассол (а соленые души – совсем не то, что свежие), она начинает припахивать – понятно, а? Каждый раз опасаешься порчи, если получаешь душу обычным способом.
– И-ик! – И-ик! – Да как же вы там живете?
Тут железная лампа закачалась с удвоенной силой, а дьявол привстал со своего кресла; однако же, с легким вздохом он занял прежнюю позицию и лишь сказал нашему герою вполголоса: – Прошу вас, Пьер Бон-Бон, не надо больше браниться.
В знак полного понимания и молчаливого согласия хозяин опрокинул еще один стакан, и посетитель продолжал:
– Живем? Живем мы по-разному. Большинство умирает с голоду, иные – питаются солониной; что ж касается меня, то я покупаю мои души vivente corpore[71], в каковом случае они сохраняются очень неплохо.
– Ну, а тело!? – и-ик – а тело!?
– Тело, тело – а причем тут тело? – о! – а! – понимаю! Что ж, сэр, тело нисколько не страдает от подобной коммерции. В свое время я сделал множество покупок такого рода, и стороны ни разу не испытывали ни малейшего неудобства. Были тут и Каин, и Немврод[72], и Нерон, и Калигула, и Дионисий[73], и Писистрат[74], и тысячи других, которые во второй половине своей жизни попросту позабыли, что значит иметь душу, а меж тем, сэр, эти люди служили украшением общества. Да взять хотя бы А., которого вы знаете столь же хорошо, как и я! Разве он не владеет всеми своими способностями, телесными и духовными? Кто напишет эпиграмму острей? Кто рассуждает остроумней? Но погодите, договор с ним находится у меня здесь, в записной книжке.
Говоря это, он достал красное кожаное портмоне и вынул из него пачку бумаг. Перед Бон-Боном мелькнули буквы Маки[75]… Маза[76]… Робесп[77]… и слова Калигула, Георг[78], Елизавета[79]. Его величество выбрал узенькую полоску пергамента и прочел вслух следующее:
– Сим, в компенсацию за определенные умственные дарования, а также в обмен на тысячу луидоров, я, в возрасте одного года и одного месяца, уступаю предъявителю данного соглашения все права пользования, распоряжения и владения тенью, именуемой моею душой. Подписано: А..[80] (Тут его величество прочел фамилию, указать которую более определенно я не считаю для себя возможным).
– Неглупый малый, – прибавил он, – но, как и вы, Бон-Бон, он заблуждался насчет души. Душа это тень! Как бы не так! Душа – тень! Ха! ха! ха! – хе! хе! хе! – хо! хо! хо! Подумать только – фрикасе из тени!
– Подумать только – и-ик! – фрикасе из тени! – воскликнул наш герой, в голове у которого наступало прояснение от глубочайших мыслей, высказанных его величеством.
– Подумать только – фри-ик-касе из тени! Черт подери! – И-ик! – Хм! – Да будь я на месте – и-ик! – этого простофили! Моя душа, Мистер… Хм!
– Ваша душа, monsieur Бон-Бон?
– Да, сэр – и-ик! – моя душа была бы…
– Чем, сэр?
– Не тенью, черт подери!
– Вы хотите сказать…
– Да, сэр, моя душа была бы – и-ик! – хм! – да, сэр.
– Уж не станете ли вы утверждать…
– Моя душа особенно – и-ик! – годилась бы – и-ик! для…
– Для чего, сэр?
– Для рагу.
– Неужто?
– Для суфле!
– Не может быть!
– Для фрикасе!
– Правда?
– Для рагу и для фрикандо – послушай-ка, приятель, я тебе ее уступлю – и-ик – идет! – Тут философ шлепнул его величество по спине.
– Это немыслимо! – невозмутимо ответил последний, поднимаясь с кресла. Метафизик недоуменно уставился на него.
– У меня их сейчас предостаточно, – пояснил его величество.
– Да – и-ик – разве? – сказал философ.
– Не располагаю средствами.
– Что?
– К тому же с моей стороны было бы некрасиво…
– Сэр!
– Воспользоваться…
– И-ик!
– Вашим нынешним омерзительным и недостойным состоянием.
Гость поклонился и исчез – трудно установить, каким способом, – но бутылка, точным броском запущенная в «злодея», перебила подвешенную к потолку цепочку, и метафизик распростерся на полу под рухнувшей вниз лампой.
Перевод Ф.В. Широкова