| Главная » Статьи » Творчество » Иван УХАНОВ |
Иван УХАНОВ РОДНЫЕ ЛЮДИ
 Иван УХАНОВ РОДНЫЕ ЛЮДИ Евдокия Никитична занемогла еще утром. Разгоняя хворь, она суетилась во дворе: накормила кур, спустилась в погребок и вымыла деревянную бочку для соления капусты, подмела дворик. Но ей не легчало, все тело сотрясалось мелкой дрожью, будто взвалила на себя тяжелый груз и несла его из последних сил. Но пожилая женщина не сдавалась, по опыту знала: дай волю хвори—уморит. После обеда подогрела воду в кастрюле, чтобы постирать бельишко, а когда стала снимать посудину с плиты, в теле ее вдруг оборвалось что-то, левый висок словно прожгла горячая молния. Евдокия Никитична сползла по стене и села прямо в разлитую на полу лужицу теплой воды. «Что это со мной, господи?»— удивленно-испуганно подумала она и попробовала встать, но тело не послушалось. Алексей Дюгаев, средний сын Евдокии Никитичны, подъехал к дому матери на служебной «Волге» и, увидев во дворе белую машину медицинской помощи, отпустил шофера: езжай, дескать, не скоро я тут видно, освобожусь. Он вошел в дом, где было многолюдно, но тихо, и эта тишина при такой толкучке сразу как-то сковала его движения и голос. Мать лежала на диване. Над нею склонились спинами к двери два человека в белых халатах. Из крупной иглы, введенной в вену правой руки Евдокии Никитичны, стекала в стакан темная кровь. - Здравствуй, Алеша... Вот как я расхудилась... Опять крови во мне через чур... Два стакана надоили да еще хотят. А ты садись, проходи, - с улыбкой, бессильно заговорила Евдокия Никитична, заелозила на подушке, увидев среди других детей Алексея. - Спокойно, бабушка. Кровь у вас взяли, чтобы сосуды спасти. Такое высокое давление не под силу нынешнему сердцу. А у вас оно, еще той старой закалки. Видите ли,— обращаясь уже к детям Евдокии Никитичны, с незлым возмущением продолжал молодой врач,— для нее соседка «Скорую помощь» вызвала, тут бы ей в постель лечь, а она собралась стирать, пудовые кастрюли двигать! — От работы мне урона не бывает. Если бы не бегала, не копошилась,— давно б померла, небось,— с какой-то потухшей гордостью оправдывалась Евдокия Никитична. — Самой-то чего же бегать? Дети у вас большие,— сказал врач. — Да, дети у меня, сами видите, какие. Вот Геннадий, кудрявый, у окна стоит. На стройке мастером работает. А на стуле—дочка Татьяна, экономист, замужем, недавно внучком порадовала... В уголке там, с женской прической,— Евдокия Никитична слабо улыбнулась,— младшенький наш, Веня, студент. На художника учится... — Вот и хорошо,— благодушно сказал врач и кивнул медсестре:— Потерпите, мамаша, еще один укольчик... И давайте помолчим. — Я про Алешу... не сказывала,— услышав запрет, заторопилась Евдокия Никитична. Она вдруг почувствовала, что самое важное сейчас не хлопоты возле ее болезни, а рассказ о детях, которые так дружно собрались к ней, все рядышком оказались. Такое редко случается при теперешней жизни.— Об Алеше что сказать? Человек видный. Весь город наш перелицевать норовит. Ну, знамо дело,— архитектор... Врач еще долго ощупывал ее, укалывал иголкой в разных местах, то руку, то ногу, проверяя, где Евдокия Никитична чувствует боль, а где нет. Потом пошел на кухню мыть руки. За ним один за другим вышли дети больной. Прикрыли дверь и приглушенно, таясь, заспрашивали. — По-моему, это инсульт... с развивающимся левосторонним параличом,— сухо, неохотно отвечал усатый.— Потребуется терпеливое лечение, а главное — уход. Ваша мать, я убедился, неугомонная работница, но... теперь ей нужен покой. И нечего тут секретничать, идемте, я сам скажу ей об этом. Врача Евдокия Никитична слушала, не дыша, невидяще смотрела в потолок, будто робея взглянуть на детей. Потом, всхлипывая, тихо запричитала: — Любое наказание, господи, только не это... Лежать недвижным бревном, стать для всех обузой... — Ничего, все потихоньку образуется. А пока не двигаться, не вставать и не расстраиваться... Так кто же, простите, живет здесь, с матерью?— Врач выжидающе оглядел толпившихся у постели Дюгаевых. — Веня, сын... самый младший. Студент-художник,— ответила за всех Татьяна.— Ну и мы все... ходим сюда. Помогаем. — Когда все помогают, значит, никто конкретно,— угрюмо сказал врач и скомандовал медсестре: — Носилки! Евдокия Никитична вздрогнула и как-то извинительно-виновато, с робкой надеждой посмотрела на детей. - Не хочу я в больницу»,— говорили ее глаза. — Не волнуйся, мам. Мы каждый день будем тебя навещать.— Татьяна, прослезившись, взяла мать за руку. Когда Евдокию Никитичну, беззвучно плачущую, понесли во двор, к машине, Алексей Дюгаев пошел следом за носилками, но тут его дернул за локоть младший брат Венька. — Жалко, да? — кивнув кудлатой головой вслед носилкам, как-то ернически зашептал он.— А что ж месяцами матери глаз не кажешь? Знаю, знаю: большой и занятый ты человек! Градостроительный размах, поиск новых принципов архитектуры! А в итоге—эклектика, серость штампа, тиражи скудоумия. Все эти бетонные коробочки, прости меня, братец, похожи друг на друга, как пельмени в тарелке... — Ну ты... не к месту это, Веня. Позже давай повидаемся, поговорим. — Ага, точно! Времени у нас всегда в обрез,— продолжат въедливо Венька.— Все заняты великими делами. До матери очередь не доходит. Ты не гляди на меня так, зодчий. Лучше себя осмотри... Меж тем носилки втолкнули в машину, врач, оставив медсестру в салоне возле больной, пошел к кабине. — Мамка, ну ты держись! Я тебе каждый день буду надоедать,— всунувшись в открытую заднюю дверцу «неотложки», горячо сказал Венька, захлопнул дверцу и, взглянув на угрюмых родственников злыми и какими-то беспомощными глазами, пошел прочь. И этот его взгляд, и въедливый, задиристо-отчаянный тон, и ерничество вдруг стали даже отчасти созвучны состоянию души Дюгаева. Ему, как Веньке, тоже сейчас хотелось выместить на ком-то злость на всех и на себя. Свою вину перед матерью хотелось найти, прежде всего, у другого. С неприязнью он взглянул на Геннадия, на Татьяну. Те, понурив головы, стояли у ворот, не желая встречаться с кем-либо виноватыми глазами... Взревел мотор «неотложки». Дюгаев положил ладонь на машину и пошел рядом, будто выпроваживая ее. Когда задние колеса переехали дощатый порожек ворот, он вдруг застучал по кабине. — Простите... если можно, я провожу мать до больницы,— сказал он выглянувшему из кабины усатому врачу. Тот сердито кивнул, и Дюгаев, вскарабкавшись на кожаное сиденье, встретился с мокрыми, засветившимися тихой радостью глазами матери. Живем и думаем, что и завтра и послезавтра — всегда, вечно все будет хорошо, благополучно, как вчера, как нынче утром. Что и завтра мы будем здоровы, любимы, что рядом всегда весело будут щебетать наши дети, что всегда, стоит лишь пожелать, можно съездить и повидаться с самым родным на свете человеком — мамой. Как прекрасно ее искреннее волнение, какой счастливый переполох вносит наше появление в ее маленькую, затихающую жизнь! Однако сами-то мы, ее дети и внуки, волнуемся при этом меньше, хотя где-то в глубине сладко страдаем от умиления, от ощущения, что своим приездом уже сделали для мамы бесценный подарок и, как видно по ее лицу, донельзя осчастливили ее. Вот-де пожертвовали многим, вырвались из-под осыпи неотложных служебных и семейных дел, прибыли засвидетельствовать свое почтение. А ведь живем- то — стыдно подумать! — в одном городе, всего-то полчаса езды троллейбусом. В машине Дюгаев пробовал заговорить с матерью, но медсестра запретила беседу. Мать сочувственно-утешающе взглянула на него, словно не ее, парализованную, везли бог знает на какой срок в больницу, а его. Он не выдержал этого ее продолжительного взгляда, отвернулся к окну. Мимо плыла новостройка: серые крупнопанельные пяти- и девятиэтажки. Похожие друг на друга действительно как пельмени в тарелке, они подчас угнетали Дюгаева впечатлением временности, будто дома эти строили на пока. Среди мелькавших за окном строений не было такого, которое можно было бы с гордостью показать матери: вот этот дом выстроен по моему проекту, вот куда уходят силы, время, и поэтому, прости, не могу почаще бывать у тебя... Машину тряхнуло. Евдокия Никитична застонала, но когда Дюгаев обернулся к ней, с улыбкой спросила: — Любаша-то с Юрочкой здоровы? — Здоровы,— заспешил ответить Дюгаев и смолк, с трудом вспоминая, когда в последний раз мать гостевала в его семье, виделась с внучком и снохой. К стыду своему, он поймал себя на тяжкой мысли, на неловком ощущении, что все время, пока едут в больницу, он пытается, но не может остро прочувствовать беду матери, принять ее как свою собственную, отвлекается, думает о чем-либо постороннем. Отчего так?.. Да оттого, вдруг со страхом подумал он, что я плохо знаю эту лежащую передо мной старую и больную женщину, отвык, отдалился от нее... Считай, несмышленышем-подростком уехал из дому, двадцать лет кружил по свету, обучаясь наукам и обучая людей. И лишь недавно, года четыре назад, вернулся в родной город. Но праздные, гостевые наезды к матери, хмельные застолья, как ни странно, не обновляли его давнишних смутно-детских знаний и сыновних чувствований: образ матери жил в нем лишь старым символом, некой святой абстракцией добра, милосердия, нежности... Да, он не знал мать настолько, чтобы ошеломиться ее теперешним несчастьем. Дюгаев вздрогнул от пронзительного воя, будто его со свистом понесло в какую-то зияющую пропасть. Он догадался: это взвыла сирена «неотложки». Машина выехала на оживленную улицу и помчалась вперед, издавая жуткий, кругами расходящийся, трагический крик, как бы парализуя им, останавливая вокруг себя движение людей и машин ради собственного дела, не терпящего и секунды промедления. Дюгаев ласково взглянул на мать: не бойся, мол, я с тобой, все будет хорошо. Она благодарно улыбнулась, словно говоря: как, кстати, сынок, что ты рядом, как тяжело было бы сейчас одной... А ему отчего-то вспомнилось, как однажды вот с таким же знобящим душу воем несчастья «неотложка» везла его с приступом аппендицита в больницу... Вечером, ослабленный операцией, он попросил подать ему «утку». «Обождете, вас тут много, а я одна»,— буркнула в ответ приземистая, толстоногая тетя. Он рассказал главврачу об этом разговоре с нянечкой. Хозяин больницы, печально улыбаясь, нетвердо пообещал пожурить грубиянку: «Ну, уволю. А завтра кто будет работать?»... Да, с медицинской обслугой стало случаться что-то непонятное. «Не все няни, конечно, такие. Но к какой угодит мама? — вдруг тяжко озаботился Дюгаев.— Недвижная, прикованная к кровати старуха...» Медсестра, поглядывающая в окно, вдруг забарабанила кулачками в перегородку кабины. «Неотложка» выключила сирену и, плавно подрулив к тротуару, остановилась. Девушка выпрыгнула из машины, бодро цокая каблучками по асфальту, пошла к столпившимся возле киоска людям. Прошло минут пять, долгих и томительных. Но вот белый халат отделился от толпы: медсестра шла назад, к «неотложке», и широко улыбалась. В руках у нее веером торчали батончики шоколадного мороженого. Два батончика она сунула в кабину и, сберегая на полных красивых губах темно-сиреневую помаду, стала нежно-кокетливо откусывать от батончика, что-то негромко говоря усатому. Наконец тот командирски кивнул ей, и она влезла в салон. «Неотложка» пристроилась к потоку машин, опять включила «сирену», и снова ужасающий вопль человеческой беды, расходясь волнами, понесся над людной улицей. Когда машина свернула за угол и, выключив «сирену», побежала по усыпанному желтой листвой тихому проулку. Дюгаев крикнул: — Остановите!.. Я живу здесь. Вылезая из машины, добавил: — Прошу вас... вон к тому, второму подъезду. Там ближе будет внести мать. Я беру ее к себе. — Но... мы по рации уже сообщили в приемный покой,— ладонью стирая мороженое с губ и усов, недоуменно заворчал врач. — Это моя мать, и позвольте... Вы сами сказали, как важен ей сейчас уход... В общем, следуйте, пожалуйста, за мной,— твердо взглянув в лицо усатого, сказал Дюгаев и пошел вдоль газона поблекших цветов ко второму подъезду пятиэтажки. За свою жизнь Евдокия Никитична редко болела, хвори обычно перемогала на ходу. И никогда даже не мыслила оказаться вдруг в такой беспомощности: недвижным бревном, словно безрукая и безногая, лежит на виду у детей, й единственное, что она теперь может,— это неслышно, втихомолку плакать по ночам. Евдокию Никитичну удручало, что, хочешь, не хочешь, стала она главным предметом внимания семьи, невольно ущемила свободу каждого ее члена—занимала самую лучшую из имеющихся в квартире трех комнат. Отдав матери свой кабинет, Дюгаев перебрался в спальню, перетащил туда рабочий стол, чертежную доску. Внуку Юре, второкласснику, запрещалось пользоваться радиолой и дверным звонком. Скакать, прыгать, громко разговаривать ему также не разрешалось. Но главная забота о Евдокии Никитичне легла, естественно, на плечи Любаши, снохи. Любаша работала воспитателем в детсаду и старалась теперь ни минуты не задерживаться по дороге домой, помня, как нужна она прикованной к кровати свекрови, которая лишь с ней, женщиной, не стесняется говорить о своих немочах и нуждах. Любаша названивала врачам, бегала по аптекам, кормила больную с ложечки. Оберегая от пролежней, протирала ей спину спиртом, вела при этом ласковые разговоры, и Евдокия Никитична только теперь узнала, какая Любаша славная женщина и как Алексею повезло на жену. — Ну, как у нас дела? — приходя вечером с работы, обычно спрашивал ее Алексей, и Евдокии Никитичне было особенно приятно слышать это «у нас», сын будто перекладывал на себя какую-то долю ее беды. — Какие у меня дела? Лежу вот как барыня... Только мне теперь, Алеша, и золотая кровать, видно, не поможет. — Ничего. Ты повеселей, гляди и больше ешь, мам. Что тебе хочется покушать? — Спасибо, всего у меня вволю, Алеша. И не канителились бы зря... Болезнь сама скажет: что в рот полезло, то и полезно,— пробовала пошутить Евдокия Никитична. Она уже сообразила, что не надо ей открыто падать духом, раскиселиваться. Дети подбадривают ее изо всех сил, надо подсоблять им, а не киснуть. Подчас средь бессонной ночи, когда возникало вдруг желание напиться, например, она терпеливо ждала утра, боясь малейшим звуком спугнуть сон детей. Всегда со стыдливой неловкостью просила у Любаши судно. К сыну же с такой просьбой обратиться не смела. — Ну что ты, мама! Кого стесняешься-то! Алеша—твой сын. — Ох, Любаша... Такой он культурный. Стыдно-то мне как! — заливаясь слезами, шептала Евдокия Никитична. Плакала Евдокия Никитична не столько оттого, что ее журила добрая и услужливая Любаша, сколько от огромного, мучительного, распаляющегося, как боль, вопроса: что отдалило ее от родного, отчего она чурается его, будто чужого? На этот вопрос она пока находила ответа и лишь терзала себя еще более тяжкими и странными вопросами. Неужели вот этот, думала она, взглядывая на сына, пригожий молодец, ни разу не появившийся перед ней в пижаме халате, всегда подтянутый, немногословно-вежливый, блюдущий кие-то свои сложные, недоступные ей заповеди, ужель этот человек — ее сын? Где и когда он стал таким высоким по уму и росту?! Ведь был же он некогда теплым, сопящим у ее груди ласковым комочком, купала, пеленала она его, учила ходить, говорить, наказывала за шалости, не зло шлепала, стерегла его здоровье, приучала к труду и порядку, сердито рылась в его школьной сумке и иногда часами просиживала рядом с ним над трудной задачкой — все это было во всеохватной власти ее материнской любви и забот. Она и лелеяла и наказывала его, мальца, пацаненка, подростка. Но вот когда он стал нынешним, таким незнакомо большим, ученым и культурным—этого она не знала, это совершилось, как бы без ее ведома и участия. Добрые люди довершали выхаживание его как человека. Оттого-то, пожалуй, она теперь и стеснялась сына. Да оттого еще, что своей тяжкой болезнью принесла ему и семье его столько мороки... Желая как-то оправдать перед детьми нынешнее свое полнейшее безделье, Евдокия Никитична при первом удобном случае начинала рассказывать, как много трудилась она когда-то: — Откуда что бралось... На все силы хватало, а коль не хватало, то делала через силу. На кого надеяться?.. В войну—на тракторе, и на комбайне, и в пекарне, и в кузнице работала, и хлебные склады стерегла с ружьем... И после войны забот немало. Вас четверо у меня, мал, мала меньше. На всех рук моих не хватало... А яслей, как нынче, не имели. Вы друг дружку сами нянчили. Рассказы Евдокии Никитичны Алексей слушал с интересом, с тем ласковым любопытством в глазах, с каким внучок Юра смотрел по телевизору забавные мультфильмы. Ее радовало, что эти рассказы словно бы заново приближают к ней сына, и верилось: нем больше узнает он о своем прошлом, о детстве, даже о младенчестве, тем роднее они станут друг другу. Ведь все в Алеше началось с нее, матери.. — Самое время вам еще одного или парочку детишек завести,— несмело подсказала Евдокия Никитична сыну и снохе, заметив, как встревожились они однажды вечером, когда Юра задержался у товарища.. — Я первые-то роды едва перенесла. Хватит,— сказала Любаша.. — Слабоваты нынче женщины. А прежде, бывало...— Евдокия Никитична, уловив, что Алексей поддерживает ее, приободрилась, осмелела: — Вот сказать, Леня, как я тебя родила?.. Воскресный июльский денек стоял. Мы с отцом крышу ладили. Вдвоем рубанком доски строгали. Работаем на солнышке, только стружка во все стороны кудрявится... После обеда стали крыть. Отец наверх залез, а я ему доски подаю. Потом лестницу приставила к крыше. Возьму тесину и лезу по лестнице... А вечером Леню родила.. — Он, Ленечка-то наш, доношенный хоть?— улыбнулась Любаша.. — В срок, день в день. Четыре кило—это ли недоносок? Богатырь—Евдокия Никитична ласково вскинула на сына глаза.. — Ну, вот народила я Леню,— помолчав, снова заговорила она.— Все хорошо, благополучно. В баньке попарилась, а через два дня вместе с бабами в поле вышла—рожь жать. И ничего.. Такие беседы с детьми лучше лекарств лечили Евдокию Никитичну. Она даже порой забывала о своей хвори, потому как в эти минуты к ней словно бы возвращалось материнское право на детей, право советовать, заботиться, помогать—в общем, жить с ними одной жизнью.. И другие дети почти каждый день навещали ее. Иногда по вечерам случался настоящий артельный ужин с разговорами и теплыми воспоминаниями—дети чувствовали себя родными людьми, в чем-то главном похожими друг на друга. Но разговор не клеился, когда поворачивал от воспоминаний к сегодняшней их жизни. Какие они, нынешние? Тут и сама Евдокия Никитична не шибко много знала, помнила лишь, кто и кем работает, где живет. А что у каждого на сердце—до этого ей, матери, теперь было не дотянуться. Да вроде бы й не дозволялось. Они, дети-то, не только с ней, но и между собой об этом вели какие-то чересчур легкие, уклончивые разговоры. «Совсем иначе встречался Алексей со своими товарищами по службе. Заходит к нему инженер из архитектурного отдела, садятся за стол ужинать, но тут же сцепляются в разговоре и о еде забывают. Только черный кофе дуют да курить в кухню то и дело выскакивают, глаза блестят, лбы упрямые—дело-то, видно, у них кровное, хоть и не родственное. Даже заревновала, было, Евдокия Никитична сына к тому гостю-дружку. Чужой человек, а поглядь, милее родного. Почему так? Отчего нет у Алексея этакого интереса к Геннадию иль к Татьяне? Встречает их вежливо, с улыбкой, а разговора щедрого нет: ленивая беседа о пустячках — не о чем поговорить родным-то людям?!.. Но теперь, каждодневно сходясь возле нее, они как бы заново стали родниться. И разве беда ее болезнь, коли детям она повод повидаться? А то, что скупы они на душевные беседы, так это, пожалуй, по скромности. А может, оттого, что посытнее жить стали, в сердце каждого покой и благополучие?. Нередко больную навещала соседка и Венькина подружка—Юлька, парикмахерша. Евдокия Никитична жадно расспрашивала ее о доме, о том, хорошо ли укрыт погреб, запасся ли Веня углем, накормлены ли куры, прибрано ли в комнатах... На все вопросы Юлька отвечала с такой веселой готовностью и дотошными подробностями, словно только и делала, что занималась домашним хозяйством Евдокии Никитичны.. — Вы не волнуйтесь, теть Дусь,— однажды, едва переступив порог, заговорила Юлька,— Веня поехал пейзажи писать. К товарищу на дачу, а ключ от дома мне отдал. Голландку я топлю, кур кормлю.... — Я и не волнуюсь об хозяйстве. Другая у меня печаль: Веня-то стал винцом увлекаться. Взяла бы ты его под пригляд, Юля... И дар у него есть и ум. Но бесшабашный... Оженить бы, и все у него в жизни чередом пошло,— мечтательно рассуждала Евдокия Никитична.. — Я попробую, теть Дусь,— то ли всерьез, то ли в шутку пообещала Юлька.. — А что? Вы друг дружке подходите.. — Я тоже так думаю, теть Дусь,— бодро согласилась Юлька.. Прислушиваясь к этим разговорам, Дюгаев начинал даже завидовать тому, как глубоко посвящена в материнские дела эта соседская девчонка, как легка и душевна их беседа. Евдокия Никитична улавливала это его настроение и после каждого визита Юльки надолго как-то виновато затихала, словно винясь перед сыном за то, что общаться с Юлькой ей легче и проще, чем с ним.. Веня приходил всегда с этюдником. Разговаривая с матерью, он одновременно рисовал ее, карандашом или кистью набрасывая на загрунтованном картоне ее образ.. — Всю избу, небось, моими портретами увешал,— шутливо укоряла его Евдокия Никитична.— Лежачую-то меня хватит рисовать. Вот встану, тогда.... — А тогда ты позировать не захочешь. Минуты ж без дела не сидишь... Была здорова—жили вместе, а вот заболела — в другой семье оказалась. На меня вроде бы не понадеялись. Да ты только шепни мне, мам, я сразу увезу тебя, опять заживем вместе, и я буду вовремя домой приходить.. — Хорошо бы, Веня. А то тебя нет — и я не сплю,— мягко, без укора сказала Евдокия Никитична.. Но Веня поежился: сколько раз он являлся домой за полночь, а то и вовсе не приходил, отбирая у матери не только часы сна, но и дни жизни... А вот слегла—сплавил ее в более надежные руки. Однако с этим Веня как раз и не мог согласиться, считая себя самым надежным человеком для матери. А если Алексей и проявил особую заботу о ней, то еще неизвестно, насколько глубока и продолжительна эта забота. Веня не доверял родственникам—Алексею, Татьяне, Геннадию. Он привык воспринимать их как гостей, навещающих родительский кров изредка, наскоком: посидят, потрапезничают — и укатят неизвестно на какой срок. А теперь как бы во искупление накопившейся вины прямо-таки состязаются в оказании ей всяких услуг. Конечно, он видел, с какой старательностью Алексей и Любаша выхаживают мать, и в каждый свой приход горячо благодарил их, словно они не мать, а его вызволяли из какого-то тяжелого личного несчастья.. На втором месяце болезни Евдокии Никитичне заметно полегчало: она могла садиться в постели, шевелила отходящими от паралича пальцами, которые едва двигались, будто окостенелые.. — Это результат длительной неподвижности, при которой интенсивно идет отложение солей,— сказал врач, назначив больной лечебную физкультуру.. Дюгаев купил ей эспандер, резиновый мячик, и Евдокия Никитична усердно, через боль и слезный смех, занималась лечебной физкультурой. Перед сном, по вечерам, Любаша прикладывала ей к трудно гнувшимся суставам теплые примочки, мешочки с горячим песком... Однажды в субботний день Любаша с разрешения врача искупала Евдокию Никитичну в ванне, расчесала и заплела ей косы. И тут старуха вдруг расплакалась благодарно:. — Как барыню холите меня, всей семьей обихаживаете... Лучшую комнату заняла... Два месяца со мной, как с младенцем, нянчитесь... не побрезговала, доченька, параличную старуху помыть. Считай, из гроба подняла. И нога, и рука владеют, ходить начинаю, картошку уж могу чистить... Не лекарства, а забота ваша мою хворь прогнала... С этими словами Евдокия Никитична, опираясь на палочку, проковыляла к своей постели, вынула из-под подушки смятый конверт и подала снохе.. — Это на гостинец вам... Купите с Алешей что-нибудь,— сказала Евдокия Никитична и облегченно вздохнула, будто от какой-то неловкости освободилась. Глядя на сноху умоляюще-благодарными глазами, она села на диван. Любаша замерла, затем вынула из конверта деньги и непонятно для чего стала считать их.. — Немножко там... Пенсия за два месяца. Попросила Юльку, чтобы получила, принесла,— словно извиняясь, сказала Евдокия Никитична.. — Да что ж это, мам?... За кого ты нас принимаешь?!— Любаша растерянно опустила руки.— Боже мой, родным детям — платить за внимание! А если я заболею, и ты мне в беде поможешь... То тогда как? Мне тоже деньгами?... Евдокия Никитична взглянула в изменившееся вдруг лицо снохи и даже испугалась этой перемены: всегда ласковые большие глаза Любаши вспыхнули обидой, будто не одарили, а обругали ее ни за что. Она шагнула к двери и позвала Алексея.. — Вот послушай мамины речи. Ста тридцатью рублями нашу заботу оценила. За лечение, так сказать, уплатила... Да я с чужих никогда ни копейки не брала, когда случалось помочь!— Последние слова Любаша почти выкрикнула, вложив конверт с деньгами в дрожащие руки Евдокии Никитичны.. — Я что-то не пойму... Какие деньги? — хмурясь, спросил Алексей. Любаша коротко объяснила.. — Мам, да что с тобой такое? — вслед за женой возмутился сын.— Не родной разве я тебе?. — Это же мое благодарение,— твердила Евдокия Никитична, и губы ее дрожали от волнения.. — Вот, вот, опять давление сейчас подскочит, и начинай все сначала,— со вздохом сказала Любаша и шагнула к свекрови:— Ты приляг, мам. Отдохни, успокойся. А награду нам вручишь потом, когда совсем поправишься.. — Нет. Примите сейчас, и я сразу утешусь,— взмолилась Евдокия Никитична, удивляя детей, да и себя этой неучтивой настырностью. Ее взволновало и озадачило непонятное отношение детей к ее деньгам. Напугало и горько удивило ее и то, что родные люди упрямо не понимали друг друга, она—их, они — ее. Отчего это вдруг дети устыдились доброй помощи? Никто никогда не тяготился, не совестился принимать из ее материнских рук любые дары. Будь то носовой платок или деньги... Она же своя в семье.. Стала Евдокия Никитична путано про все это говорить, но Алексей мягко окоротил ее: — Помогают, мам, слабым. А мы же ни в чем не нуждаемся. — Да разве в нужде дело... Только не желала я вас обидеть. Неуклюже все получается... У Геннадия и Татьяны я хоть детишек нянчила. А вам ничем не помогла. Вы всегда в отдалении от меня жили. А в беде ближе всех оказались. Но поправлюсь вот, уйду, и опять друг от дружки вдали будем. Ничем ответно не смогу уважить. — А ты не спеши уходить. Поживи у нас... — Пошто обузу-то для вас продлять? Нет. Вы и без того поусердствовали. И не побрезгуйте, возьмите мой гостинец!..— вдруг с таким безутешным отчаянием потребовала Евдокия Никитична, что Алексей и Любаша, испуганно переглянувшись, торопливо протянули к ней руки. — Спасибо, мам,— шепнула Любаша, прикрыла одеялом устало откинувшуюся на подушку Евдокию Никитичну и вслед за мужем вышла из комнаты. На кухне, притворив дверь, они сели за стол и долго смотрели на выскользнувшие из конверта красные десятирублевки. — Надо компресс маме ставить, а я... я не могу... теперь, как прежде, подойти к ней,— заговорила, наконец, и вдруг беззвучно заплакала Любаша.— Все хорошо было, от души. Я так старалась... А теперь меня вроде бы купили. Ласку мою как работу, какую оценили... — Перестань!— шепотом крикнул Дюгаев и с тоскливой растерянностью в глазах отвернулся к окну.— По простоте душевной мама смогла так неэтично... Но понять ее, наверное, можно... Евдокия Никитична тем часом размышляла примерно о том же: она не могла уразуметь, отчего так всполошились, вздыбились дети, когда она деньги им подала. Любаша до обидчивою крика свой голос взвила: я, дескать, от чужих подачек не беру, а тут родная свекровь рубли поднесла. А если мы и взаправду не чужие, а свои, родные, то зачем бы им с матерью так высоко объясняться, будто на сцене? Как ни рассуди—дела обоюдно добрые: дети матери заботу оказали, а она, мать-то, разве останется неблагодарной? Только вот не сумела подход найти. Может, не деньгами бы надо, а чем другим их уважить?.. Но она хотела как лучше... Компресс Евдокии Никитичне Любаша поставила в срок, сунула под ноги грелку, старательно укутала одеялом. Однако уже не балагурила ласково и весело, как прежде. Два-три словца обронила и отошла. И Евдокии Никитичне сразу стало так плохо и одиноко на сердце, что она вдруг перестала ощущать свое выздоравливающее тело, вместо тела была пустота, провал какой-то, и грелка уже не усыпляла ее привычно нежным теплом, а лишь откуда-то издалека, как сквозь сон, зло и ненужно жгла пятки. В прихожей тренькнул звонок, послышался знакомый голос соседки по этажу. Стоящий в кухне Дюгаев вздрогнул от этого звонка и, сам не сознавая для чего, сгреб со стола деньги и торопливо сунул их в карман. Когда Любаша, выпроводив соседку, заглянула в кухню, он устало сказал: — Давай погуляем. Голова что-то трещит... — Идем. Заодно Юрочку со двора позовем. Совсем заигрался, про уроки забыл.— В словоохотливом согласии жены Дюгаев уловил встречное желание скорее куда-нибудь выйти из тесной, отчего-то вдруг ставшей меньше квартиры. Вечерняя морозная мгла была всюду изрешечена оранжевыми квадратиками живущих окон. Во дворе на самодельной ледяной горке барахталась, щебетала детвора. Любаша по голосу-отыскала сынишку и, дав ему волю порезвиться еще с полчаса, вернулась к мужу. Постояли немного и, ища безлюдья, как неприкаянные молча зашагали в тихий от беспутья и белых сугробов тупичок. Алексей вдруг резко остановился на углу и тихо, будто у себя, спросил, подумал вслух: — Так как же быть? Как? — Поменьше самоедства,— посоветовала Любаша.— Все коришь себя, что мать редко наведывал. Можно часто встречаться, любезности говорить, но по-настоящему все проверяется в трудных, в таких вот... экстремальных ситуациях. — Вот, вот... Возможно, мама потому и стесняется нас, как чужих что перед ее очи мы являемся лишь в этих самых экстремальных ситуациях... А будь у нас нормальные отношения, может, и ее деньги не обожгли бы нам руки, не кинулись бы честность свою ей показывать Она и так знает, что мы хорошие, верит в это. Нет, мы за себя испугались: что о нас люди скажут?! В данном случае мама. И как перед чужим человеком стали перед ней позировать. Отвыкли, отдалились, а сознаться в этом совестно... — А какого родства ты хотел бы?.. Неужели нам, как в былые времена, жить с матерью одной семьей в ее доме? Неужели она станет обсуждать твои архитектурные проблемы? — Не знаю,— искренне ответил Дюгаев, ощущая досадную беспомощность собственного ума и слепоту сердца. В гулком от тишины и безлюдья тупичке они кружили и кружили по своим же следам и разговаривали, казалось, все об одном и том же. С одной целью—снять с сердца щемящую неловкость. — Идем отсюда... Кружимся, как в ловушке,— вдруг нетерпеливо сказал Дюгаев. Они вышли на вечернюю, пеструю от огней и прохожих улицу и отдались людскому потоку. Алым неоновым светом сияли стеклянные витрины универмага. Дюгаев зачем-то остановился возле входа и. обтекаемый людьми, с минуту нерешительно топтался на месте. Потом взял Любашу за руку и потащил в магазин. — Какой у мамы рост, размер?— спросил он, задержавшись возле зеленого, с цигейковым воротником пальто. — Размер как у меня — пятидесятый. А рост поменьше. Второй. Ни о чем не спрашивая, но обо всем догадываясь, Любаша прошла в примерочную. Дюгаев одно за другим снимал с вешалки пальто и носил их жене напоказ и на выбор. — Нет, нет... Ну, зачем старушке зеленое? Подай-ка вон - то коричневое, с каракулевым воротником,— быстро подчинив мужа своему женскому вкусу, командовала Любаша. — Вот!— Любаша наконец, облюбовала темное, цвета шоколада, и хорошего фасона пальто с пушистым воротником.— Только денег не хватит, нужно 210 рублей... А у тебя 130, да и то маминых. Давай завтра... — Нет, нет. Я сейчас...— Дюгаев бросился к выходу. Вернулся запыхавшийся, с испариной на лбу. Извиняясь и благодаря, подскочил к закончившей смену кассирше, возле которой со свертком в руках одиноко стояла Любаша. Когда вышли из магазина, она сказала ему: — Загорелся, как порох... Могли и в другой раз купить.. Maма – то не последний день у нас... — Нет! Я хочу сегодня... Пусть нам всем станет хорошо, Понимаешь?.. Я все равно не смог бы заснуть... — Но... ведь это,— Любаша кивнула на покупку,— та же таблетка… А нам нужно комплексное лечение. Но Дюгаев уже не слушал, не слышал ее. Он летяще шагал, вдыхая крепкий запах мороза, жадно отыскивая среди карусели желто - оранжевых окон желанное, свое. Ему уже виделось, как подивится ответному гостинцу мать, как в радостном смущении примерит по его просьбе обновку, как, выздоровевшую и нарядную, он повезет ее домой, как нежно распрощаются они до скорой, но лишь бог знает на какой срок, встречи. На этом все, спасибо за внимания, надеюсь, мой пост вам помог, и вы оцените мои труды, кликнув по одной из кнопок, социальной сети и поделитесь с друзьями. Не забываем подписаться на обновления. Удачи! 
Другие материалы по теме: | |
| Просмотров: 1978 | Комментарии: 14 | | |
Случайное:
- Лабиринты
- Ночная жизнь
- Краткое описание поисковых систем.
- Божественная комедия Данте Алигьери ЧИСТИЛИЩЕ
- Доски объявлений и каталогов
| Всего комментариев: 0 | |