Страница № 10
Она прислушалась: сверху, со второго этажа, доносилось унылое бормотание включенного телевизора, кряхтенье половиц под Вадиковым весом и скрежет отодвигаемой мебели.
Не сказать, что затея племянницы пришлась Ольге по вкусу, скорее даже наоборот, настораживала. Ну какая надобность сбегать из дому тайком? Друг позвонил? Тот самый историк, которому Ксюха поручила в архивах про озеро выяснить? Ну так можно было его сюда пригласить, на дачу, посидели бы, поговорили...
Ксюха на цыпочках подошла к двери, приоткрыла осторожно, так, чтобы та не заскрипела, и бочком протиснулась в щель. Приложила палец к губам, махнула рукой, поторапливая.
Глупость. Вот сейчас она совершает глупость: Ольга была уверена в этом на сто, нет, даже на двести процентов, но все равно подчинилась. Также, стараясь ступать бесшумно, подкралась к двери и выскользнула наружу. А Ксюха уже, согнувшись, мелкими перебежками двигалась в сторону калитки.
К счастью, та оказалась не заперта и вывела на узкую тропинку между дачами.
– Нельзя Пашку светить, – наставительно пояснила Ксюха, обходя куст репейника, густо покрытый паутинистыми, липкими шишечками плодов. – Вадик кто?
– Маньяк? – выдвинула вчерашнюю версию Ольга.
– Придурок. И стукач. Мигом бабке донесет, что ко мне кто-то приходил, ну а та, естественно, в любовники запишет. На фига мне такое? И Пашке? Мы с ним приятели, и ничего больше.
– А мне, значит, доверяешь?
– Угу. Ты занудная, но не вредная. Погоди, сейчас направо или налево? – Ксюха остановилась на небольшом перекрестке и принялась вертеть головой, пытаясь определить нужное направление. – Там у нас что? Лес, кажется? Значит, к дороге туда.
И оказалась права. Шоссе огибало дачный поселок широкой дугой, было оно новым, непримятым, не покоробленным пока яминами и трещинами, но гладким, отливающим битумной чернотой, чуть подернутой пылью. Ксюха, глубоко вдохнув вонь раскаленного асфальта, плюхнулась на обочину, поросшую седой, сухой травой, вытянула ноги и, задрав голову вверх, произнесла:
– Садись, ждать будем.
– Ксюша, тут грязно, дымно и...
– Знак тут. Мы под знаком договаривались. – Она указала на синий щит, на котором свеженькой краской было выведено: «Погарье – 1 км».
К счастью, ждать пришлось недолго, минут через пять на горизонте показалось сначала облако пыли, которое по мере приближения осело, позволяя разглядеть старенький «Москвич» ядовито-желтого колера с двумя широкими черными полосами поверх кузова. «Москвич» урчал и плевался дымом, но до места добрался, съехал на обочину и остановился, дверца его распахнулась, и наружу показались ноги в высоких, ярко-рыжих ботинках на толстой подошве.
– Теть, ты только не нервничай, – запоздало предупредила Ксюха. – У него вид специфический, но сам по себе парень что надо.
Метра два ростом, угловатый, узкий в плечах, близоруко щурящийся, неловкий какой-то, неуклюжий, Пашка ну никак не походил на историка.
– Драсте, – сказал он, сунув руки в карманы ярко-красной, лаковой жилетки. – Привет.
– И тебе.
– А мы, это... тут будем?
– Ну а где? – Ксюха подошла к машине и забралась на водительское сиденье. – Рассказывай давай.
Похоже, подобного приема парень ну никак не ожидал, он смутился, поник и не слишком-то радостным тоном принялся излагать добытые факты.
По всему выходило, что стоял некогда на берегу озера дом иностранного купца по фамилии Мэчган, урожденного англичанина, перебравшегося в Россию при Петре I. За какой надобностью англичанину понадобились эти земли, история умалчивает.
Выдав эту информацию, Пашка замолчал.
– А дальше?
– Что дальше?
– Вот и я тебя спрашиваю: что дальше? Ты ж про дом и по телефону сказать мог. Мог ведь?
– Ну...
– Теть Оль, идем отсюда, толку от него как с козла молока. – Ксюха выбралась из машины, презрительно стряхнула невидимую грязь с джинсов и бросила: – Я его как друга...
– Как друга могла б и к себе пригласить, – огрызнулся парень. – А вообще сгорел дом. Лет через двадцать после постройки сгорел. Вот так-то!
– Сгорел?
– Сгорел.
– Сам?
– Ну Ксюха, откуда ж мне знать, сам или не сам? Я ж не гадалка, я с документами работаю. Я весь день в архивах вчера проторчал, мотался с одного в другой как бобик, а ты... – Он выпятил нижнюю губу и насупился. Обиженное выражение лица Пашки ну никак не вязалось с его ростом и габаритами, но было искренним, выражавшим всю глубину испытываемой им тоски и боли. Ксюха виновато понурилась, но тут же дернула плечиком и задрала нос, делая вид, что Пашкины обиды ей совершенно неинтересны.
Дети, какие они все-таки дети!
– Так что, мне уезжать, да?
– Тетя Оля! Ну... ну скажите ему... скажите! Нельзя ему в дом! Я ж сама не против, но Вадик...
– А Вадику мы скажем, что Павел приехал ко мне. Он мой... – Ольга задумалась, прикидывая, кем ей может приходиться сей отрок, и выдала единственное, что пришло в голову: – Он сын моей давней подруги, которая просила за ним присмотреть.
Пашка и Ксюха недоверчиво хмыкнули. Да, версия была не самая удачная.
– Или лучше я – его репетитор.
Ну да, есть же у нее, в конце-то концов, высшее образование.
– По английскому языку, – добавила Ольга.
– Я вообще-то испанский учу...
– Будешь теперь учить и английский. – Ксюхе идея понравилась и, подтолкнув знакомого в сторону машины, она велела: – Давай. И ты, теть Оль, на заднее. Только, чур, быстро не гнать. И вообще осторожно, я...
Вовремя спохватилась, замолчала и помрачнела. А Пашка и не заметил перемены в настроении подруги, он был счастлив и весел... знал бы, во что лезет.
Доставали тело долго, сначала пытаясь подцепить длинной, сучковатой палкой, найденной тут же, на бережку, когда та переломилась, пошли к машинам за веревкой, долго спорили, решая, кому лезть в зеленую озерную муть, потом все равно тянули время, пытаясь заарканить руку с берега. Но петля все время шлепалась рядом, тонула, выволакивала со дна клочья ила и водорослей, облеплялась ими, становясь скользкой и мерзкой с виду.
Пришлось-таки лезть. Нет, не Шукшину, но воображение некстати разыгралось, как будто это он вошел в озеро, ноги погрузились в мягкую подушку тины, щиколотки коснулось что-то холодное, скользкое, чтоб тут же исчезнуть, а вода добралась-таки до закатанных брюк, прилепив на калоши зелененькие кусочки ряски.
Мерзость! Скорей бы отсюда убраться.
– Есть! – заорал оперативник, набросив петлю на белую руку, и быстро, слишком уж быстро выскочил из воды, принялся спешно отряхиваться. Никто не сказал ни слова, и снова чудилось: понимают. Сочувствуют. И не грязи – ее в работе полно, а именно тому, что пришлось лезть именно в это треклятое озеро.
– Тяните, чего стали! – рявкнул Шукшин, отвлекаясь от неудобных мыслей.
Взяли, дернули... не идет. Только рука под водой исчезла, а веревка натянулась, задрожала толстою струной. Ох не к добру это...
– Ну? – Антон Антоныч ухватился за пеньковый хвост, обернул вокруг ладони и, примерившись, приказал: – Давайте на счет «три».
– Не оборвать бы, – заметил эксперт, вглядываясь в воду. – Если за коряжину зацепилось...
– То что, нырять прикажешь?
Только плечами пожал. Ну да, нырять-то не ему... а что, может, и вправду водолазов вызвать? Пусть выволокут тело на бережок, а заодно на предмет наличия русалок эту лужину исследуют. Но заманчивую мысль Антон Антоныч отверг: пока созвонишься, пока дождешься, нет, лучше уж самим.
– Раз...
Веревка натянулась.
– Два... три!
Рывок, едва различимый ухом треск, скользящие по мокрому песку ноги, веревка, впившаяся в руки жестким волокном, напряжение... движение.
– Поддается! Налегай! – Антона Антоныча вдруг захлестнул азарт: – Врешь, не уйдешь... отступаем, потихонечку. Вот так.
Не больно-то и нужно было это его руководство, все и так знали, что делать, но молчать было выше сил. Дело двигалось, тело тоже, и вот уже у берега вода вспучилась темным горбом, обняла добычу мокрыми лапами и отступила, оставляя нечто несуразное, облепленное илом, водорослями и чем-то еще.
Пленка, черная полиэтиленовая пленка, которой огурцы в теплицах накрывают. Гладенькая, блестящая, стремительно нагревающаяся под яркими солнечными лучами.
– Тоже наш клиент, – сказал Вадька, указывая на размозженную голову. – Ну что, Шукшин, мои тебе соболезнования.
Толку-то от них, от соболезнований. Антон Антоныч, зажав нос, обошел тело. Пленкой были обернуты только ноги, отчего складывалось впечатление, что не ноги это, а самый настоящий русалочий хвост, правда, не зеленый и чешуйчатый, а темный, лаковый, как у дельфина.
Дельфины в Сочи... Ленка не простит.
Но и эти проблемы отступали все дальше и дальше, сменяясь здоровой злостью. А Шукшин все смотрел и смотрел. Запоминал. Бечевку, которая полиэтилен перетягивала, авоську, набитую камнями и к ногам прикрученную, – из-за нее-то и не шло тело. Кургузый пиджак, не то серый, не то коричневый, но застегнутый на одну пуговицу, седые волосы, слипшиеся, склеившиеся, прикрывшие раны.
Глядеть было на что, и Антон Антоныч, превозмогая отвращение, глядел, потому как знал за собою одну особенность: чем злее он, чем больше ненависти к преступнику, тем лучше ему, Шукшину, работаться будет.
– Из местных, видать. Может, поспрашивать пойти? Деревня-то рядом... – мягко предложил эксперт, распаковывая чемодан.
А мысль здравая, и Шукшин, еще немного помаявшись на берегу – хотелось запомнить все в мелочах, – направился к Погарью.
И на дачи он сходит, только чуть попозже, ибо чуяло сердце – и те замешаны, и эти. Попроси кто разъяснить, как такое возможно, Антон Антоныч, пожалуй, и не сумел бы, однако же отсутствие логического истолкования не заставило бы его отречься от предчувствия.
Себе Антон Антоныч доверял. А вот людям – не очень.
Ох и дивный город – Москва, преогромный, растянулся, разлегся на холмах, леса потесняя, раскинулся подворьями что бедными, что богатыми, стал прочно стенами белокаменными, подпер небо куполами церквей, потянулся в выси дымами да гулкими перекатами звона колокольного. Всяко думал Микитка, но этакой красоты предивной и во сне не видал. Так и замер при дороге, людей разглядывая. Много их, даже на ярмарке давешней столько не было. И все при делах: кто обоз тянет, кто бочку катит, кто с тюками спешит, кто свиней гонит, торопится. Вон карета черная, четвериком запряженная, пролетела, только грязь из-под колес в стороны брызнула. А вон другая, тащится медленно, степенно, блестит позолотою. И конное сопровождение при ней. Мундиры на солдатах синие, добротной ткани, пуговицы на солнце, знай, поблескивают, и дула ружейные, и ножны сабельные, и сбруя дорогая...
– Посторонися! – взвизгнул кто-то, в бок пихая. Да по шее наподдал. Вот Микитка, не удержавшись, прямо в лужу и скатился, растянулся в грязи, носом в сапоги чьи-то ткнувшись. Сапоги хорошие, высокие, с отворотами да пряжками медными, до сияния начищенными. Над сапогами панталоны цвета зеленого, жабьего да кафтан темный, желтою ниткой шитый с пуговицами перламутровыми. Из отворотов кружево пенится, бляшкою золотой пристегнутое, по плечах широченных кудри раскидались, да не свои – конские, по новой моде. Но пуще всего Микитку шляпа заворожила. Поля широкие, одно вниз загибается, другое вверх, султаном из перьев да брошью с камнем огненным украшенное.
– Дерьмо, – сказал человек, грязь с панталон вытирая. Микитка же поднялся торопливо, отряхнуться хотел, да потом подумал, что так только грязь развезет да незнакомца забрызгает. А тот, хоть и нарядного виду, но при шпаге. И хлыст вон в руке, и мешок, в котором что-то шевелится да орет дурным голосом.
Кот? А на кой ляд этакому франту кот? Разве что... прищурился Микитка, разом позабыв и про страх свой, и про вид неудобственный, – и вправду, отливает нутро человека цветами нужными, полыхает то желтым, то синим, то колдовским свинцовым, грозу предвещающим.
Неужто сам Брюс? В этакую удачу и поверить сложно. Растерялся Микитка, застыл, рот раззявивши, точно жена Лотова, в столб соляной обращенная. А человек отряхиваться перестал, распрямился и, перехватив мешок поудобнее, спросил:
– Кто ты, мальчик?
Чисто он по-русски говорит.
– Микитка, – ответил Микитка и тут же поправился: – Никита Рябушкин, Данилы сын.
Поклонился, степенно, с достоинством, но даже согнувшись, ощущал на себе внимательный, если не сказать – настороженный брюсов взгляд. И сам бы Микитка рад поглядеть, не на одежу, а на лицо, какое оно, сильно ли похоже на то, что водяница в зеркале своем выявила.
– И зачем же ты, Никита, сюда пришел? Ищешь кого?
– Нашел уже.
Ох и разозлится же иноземец, как пить дать перетянет плетью, а то и кликнет стражу, велит Микитку в шею гнать из Москвы.
– Уверен? – щурится незнакомец, усмешку скрывая. – Не ошибся ли?
– Нет, не ошибся.
От собственной наглости дух занимает.
– Вы Яковом Брюсом будете? Простите, по батюшке не ведаю, не сказала она. Найти велела, передать, что...
– Тихо, – вдруг разом посерьезнев, велел человек и, мешок протянув, сказал: – На, неси. Со мной пойдешь, потом решу, что с тобою, найденышем, делать. Не отставай и не теряйся.
Легко ему говорить. Сам-то небось высокий, длинный, идет быстро, на Микитку не оглядываясь. Народец Брюса знает, расступается, мужики которые поклоны гнут, которые шапки дерут, бабы ойкают да отворачиваются, детей закрывают, крестятся вслед. Смыкаются за спиной шумной, пестрой толпой, гомонливой и неподатливой – только поспешай пробиваться, локтями работать да кота не выпускать. Вот улица оборвалась, выплеснулась на площадь преогромную. А на ней люду пуще прежнего. Тут тебе и ряды торговые, и лавки с вывесками нарядными, и кабаки, и церковь. Подняла ввысь купола лазоревые, кресты золоченые, проросла колоколенкой белою, раскатала подворье, на котором и монахи, и люд простой, к службе собирающийся, и нищих толпы.
Зазевался Микитка, оглядываясь, едва-едва Брюса не упустил – следом бежать пришлось, у самой церкви нагнал.
– Копеечку! – кинулся наперерез один, задирая лохманы, обнажая язвы да раны, черно-красные, страшные, с белыми червями да желтыми гнойниками.
– Дай! – требовательно потянул руки другой, пену изо рта пуская.
– Во грехов отпущение! – потребовал третий, культяпками потрясая.
Идет Брюс, не глядит даже, не трогают его мучения человеческие, а у Микитки во внутри все переворачивается, до того их, бедолажных, жалко. Имел бы хоть грошик – отдал бы.
– Не отставай, Никита, – кинул Брюс, не оборачиваясь. И нищим пальцем погрозил, те и отстали, сыпанули в стороны, точно от чумного, тем паче что колокола зазвонили, и из раскрывшихся ворот на ступени вышел мужик широкоплечий, косматый да бородатый, в иноземное платье обряженный. Не сходится камзол на животе, лежит борода поверх кружев, натянулись панталоны и сапоги на ногах толстых. Застыл Микитка, диво такое увидевши, и Брюс замер, глядя, как степенно, с кряхтением, спускается толстяк, как подают ему кошель заготовленный, как сунет тот руку, вытаскивает мелочь медную и швыряет ее в толпу.
– Харитон Степаныч, первой гильдии купец, государственный человек, – пояснил Яков. – Пятьдесят рублей в год податей платит, чтобы бороду сберечь. Глупый человек.
Глупый, это точно. Разве ж разумный станет себя в этаком наряде непотребном мучить? На чучело похож, какие на полях ставят, грачей да галок отпугивая. Купцу иное платье прилично – и шуба в пол, и шапка с мехом.
Раздал Харитон Степаныч милостыньку, а ему уже в руки иное сунут – нечто круглое, белое, несуразное. Обернулся государственный человек, перекрестился широко и только потом наклонился, позволяя приказчику взгромоздить на голову парик белый. Один в один как у Брюса.
– Вместо шапки, – хмыкнул Брюс. – Дикие люди. Прав Питер, ломать их надо, иначе через дикость свою истины не уразумеют. Ну да идем, Никита, насмотришься еще.
Бегом побежал бы Микитка за такое обещание. Никак соизволит Брюс его в ученики взять! Вот радость-то! Колотится сердце, к горлу подпрыгивает, ноги сами несут, а в голове одно – вот он, путь искомый, вот она, дорожка заветная, для Микитки предназначенная. Дойдет он, добудет к силе и знания, и славу, и богатство немереное.
И начнется у Микитки жизнь сказочная.
| 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 |