НА ГЛАВНУЮ

Страница № 27


Дальше слушать стало скучно, и она повернулась к озеру. Сейчас вода казалась почти прозрачной, ярко-зеленой, как осколок бутылочного стекла, пронизанной лучами света, словно те, подобно ряске, прорастали сквозь водяную толщу.
Вспомнив о ряске, она торопливо зачесалась, стряхивая с волос зеленые катышки. Поздно! Присохла! Теперь все, теперь опять голова болеть начнет.
– Милая, пойдем с нами, – попросила женщина и, проведя ладонью по волосам, пообещала: – Я тебе помогу.
– Как?
– Гребнем надо, мелким.
– А у тебя есть?
– Есть.
– Тогда пойдем. – Милая вскочила и, сунув ноги в розовые босоножки – все-таки они были прекрасны, – взяла женщину за руку. – Пойдем. Только быстро. Он не любит, когда я куда-то хожу.
– Почему?
– Ревнует.
Она не очень точно понимала значение этого слова, просто по сравнению с другими, оно казалось... колючим. Жестким и черным, совсем как глаза Того-кто-любит.
– Расскажешь про него? – спросила женщина. – Пожалуйста.
Рассказать? А почему и нет, она никогда раньше никому о нем не говорила. Этот человек появился в ее жизни давно, даже не так – он всегда существовал, и скорее уж она своим появлением нарушила размеренное течение его бытия. Когда это случилось? Очень давно, и странно, что Тот-кто-любит не избавился от докуки.
Он спрятал, закрыл, защитил, сотворив в доме тайный мир, только для нее одной, ибо и сам был не более чем гостем, заглядывавшим пусть и часто, но ненадолго.
Он – это еда. Много-много разноцветных коробочек со всякими разностями, как подарки из книги про Рождество, только лучше, потому что в книге написано, что Рождество бывает редко, а коробочки он приносил часто. Милой нравилось, дождавшись его ухода, разбирать принесенное. Вытаскивать по одной из пакета, принюхиваться, вертеть, морщась и хмурясь, разглядывать мелкие буквы на этикетках и крупные, яркие рисунки. Нравилось пробовать, нравилось играть, составляя коробки в том порядке, в котором она будет есть.
Он – это разговоры, голос издалека, убаюкивающий, ласковый, упрекающий, сердитый, грозный, уговаривающий. Разный.
Он – это руки. Жесткие-жесткие ладони с натертыми пятнами мозолей. С кривыми, обломанными ногтями, с белой, мягкой кожей на запястье, со шрамами, царапинами, порезами, ожогами.
Его много. Карандаши и альбом, книги и цветной картон, малиновое варенье и теплый плед, кровать на пружинах, круглое зеркало – это он.
– Да, Милая, я понимаю, – сказала женщина, глядя с непонятной жалостью. Кого она жалеет? Милую? Зачем? Ведь хорошо же все! Замечательно! Солнце скользит по озеру, перепрыгивая с волны на волну, и не тонет совсем. Ветер шумит в ивняке, обрывает узкие листья и бросает в воду.
Тот-кто-любит тоже ее бросил, но Милой не хотелось в это верить.
Рулоны с обоями лежали в углу, дожидаясь того часа, когда с них снимут прозрачную упаковку, раскатают, отмерят куском доски, каковой Евдокия Павловна использовала в качестве линейки, да, порезав на ровные куски, примутся елозить по изнанке жесткой кистью.

– Так, значится, все из-за книги? – Евдокия Павловна, поддев ножом угол старого листа, потянула вниз, морщась от пыли и неудовольствия: старые обои сходили плохо, неровными кусками, каковые приходилось буквально соскабливать со стен.
– С нее и не с нее. Тут вроде как две истории. – Антон Антоныч прижался к стене, пытаясь сообразить, откуда лучше начать. Придирчивый тещин взгляд заставлял нервничать и сомневаться, снова и снова меняя выбор. – Ну, начать с того, что в округе давно ходит легенда и про чернокнижника, которого спалили крестьяне, и про дочку его, что наполовину человек, а на другую – русалка, и про то, что время от времени она за отца мстить начинает, людей топит. Многие в это верят. А другие верят, будто русалка эта книгу сторожит, одну из тех, из которых сам царь Соломон мудрости набирался.
Нож взрезал и бумажное полотно, и слой старой штукатурки. По-хорошему надо бы и ее снять, а потом наново под обои замазать, только когда возиться?
– И вот получилось, что репортер, хоть и разумный вроде как человек, мигом загорелся, то ли книгу добыть, то ли сенсацию...
«...и таким образом, можно сделать вывод, что в совокупности несчастных случаев в районе прослеживается четкая тенденция, которая...»
Антон Антоныч из той статейки, что обнаружилась на рабочем месте Святцева, понял одно – тонули в районе часто, ну да это он и сам знал. И исследовал. И к выводам пришел самым обыкновенным: не в русалках вину искать надобно, а в жаре, водке да привычке пьяными в воду лезть. Впрочем, сей нравоучительный пассаж мало кому был интересен.
– Начал копать и раскопал давнее дело об исчезновении Майи Кузнецовой, а с ним и про несчастные случаи, которые, если разобраться, несчастными и не были.
Лист с сухим треском отделился от стены и крупными складками ополз на пол, где Ленка его подобрала, скомкала да сунула в пакет.
– Тогда-то токсикологиеские экспертизы не проводились, списали в число утонувших по пьяному делу и забыли. А Святцев дотошным попался, сопоставил, точнее, разделить сумел, на свою-то голову. И вычислил, как ему казалось, преступницу.
«...мне не ясны лишь ее мотивы, вероятно, имеет место некая форма шизофрении, передающаяся по наследству, своеобразный «ген русалки», который пошел от Мэчгана либо же его супруги. Таким образом, вывод напрашивается сам – все местные русалки являются потомками алхимика и, следовательно, хранительницами...»

– Только он ошибся, во-первых, в том, что Майя безумна, тут скорее нужно было бы обратить внимание на собственную его подругу, Аэлиту, а во-вторых, искать нужно было не преступницу, а преступника.

Теща покачала головой, Ленка охнула. Обе слушали внимательно, и сей факт весьма и весьма радовал Шукшина.

Наконец-то в доме мир.

– Ну вот тут начинается вторая история, уже настоящая, безо всякой там чертовщины. Много лет назад в Майю Кузнецову влюбился ее одноклассник Макар, правда, любовь эту всячески скрывал, но потом-таки не выдержал, признался. И предложил бежать на край мира. Его брат говорит, что Майин отец их семью недолюбливал, почему – уже и не столь важно, главное, что девушка на побег согласилась.

– Бедняжка, – вздохнула Ленка, сгребая веником пыль с пола.

– Дура, – буркнула Евдокия Павловна, отскребая еще один кусок. – Все мы, бабы, дуры, когда о любови речь заходит.

И выразительно глянула на Антона Антоныча, тот же сделал вид, что ничего не заметил и намека не понял, просто продолжил рассказ:

– План был хитрым. Чтобы сразу не хватились и не сопоставили пропажу обоих, решено было, что Макар некоторое время поработает на старом месте – помощником лесника. А через месяца два-три, когда страсти поутихнут, они с Майей уедут. Все это время она бы жила в хижине, построенной еще прадедом Макара, да после смерти Макарова деда забытой до поры до времени.

Шукшин слез и, переставив табуретку, принялся отдирать следующий лист темно-синих, в желтые колокольчики, обоев.

– Все бы хорошо, только вот за пару месяцев одинокой жизни любовь Майи поутихла и, полагаю, она стала проситься домой. Но Макар ее не отпустил.

– Любовь зла, – снова поддела дражайшая теща.

– Точно. Зла. Вот и Макар при всей своей любви не нашел сил расстаться с возлюбленной, держал в хижине до самой смерти, и похоронил рядом, и за могилой ухаживал.

Белый шиповник, красный шиповник, дикие, проросшие друг в друга, перепутавшиеся ветвями, зацепившиеся колючками, заботливо укрывшие и холмик, и небольшой, в полметра, крест над ним.

– А она родила ему дочку...

Новую русалку озера Мичеган.

– Макар так и не решился отпестовать ребенка. Он ухаживал, растил, воспитывал как умел... – тут Антон Антоныч понял, что рассказать не сможет. Ее видеть надо, чтобы понять, насколько она отлична от людей. Не поймет Евдокия Павловна со слов, не поймет и жена, хоть и любит, и верит, а потому стоит ли углубляться в чужие секреты?

– Постепенно, когда она повзрослела, позволил ей выходить из дому самостоятельно. И тут ее заметили. Сначала старик, который не только увидел, но и выследил, откуда она приходит. Думаю, он у магазина Макара встретил и спросил, а может, просто выражением лица дал понять, что знает. В общем, Макар испугался и решил проблему привычным способом. Так же, как и с Кушаковым. Тот сам про бинокль рассказал, вот Макар и подстраховался. И репортера убрал, как выяснилось, сам его к деревне подвозил, знал, что тот к озеру пойдет.

– Ох ты, Господи. – Теща широко перекрестилась ножом.

– Ну а дальше ситуация вышла из-под контроля. Продавщица и бывшая одноклассница, которой вдруг вздумалось шантажировать, при этом она ссылалась на бывшую классную руководительницу, которая якобы знала о любви Макара, ну и об остальном догадалась... ее супруг-то с Макаровым дедом самогон гнал, а значит, и про хижину знал, и проговориться мог. Темнева-то он еще после похищения убрал, а вот с классной сомневался. До поры до времени сомневался, до шантажа. Вообще он уже видел угрозу там, где ее не было. И защищался как мог. А мог одним способом – убивая. Когда же понял, что следующим, кого придется убить, станет родной брат, то выбрал другой путь.

Антон Антоныч сглотнул, припомнив обугленный скелет, который удалось извлечь из остатков избушки. И запах его, прилипший, надоедливый, не одну неделю напоминавший о нерасторопности и недогадливости Шукшина, говоривший, что если б он хотел, то сумел бы успеть.

Успеть – и Лита-Аэлита осталась бы жива, и не пришлось бы думать, что делать с полупарализованным Груздановым. Или с несостоявшейся шантажисткой Клавой, что скоро выпишется из больницы. Поделись она догадками... поспеши бы тогда сам Шукшин...

Нет, никто его не винит, но разве этим совесть успокоишь?

И, спрыгнув с табуретки, Антон Антоныч решительно подошел к рулонам, поднял один, взвешивая и примеряясь взглядом, да поинтересовался:

– Мам, а клеить как будем? В стык или внахлест?

Теща зарделась. Она любила, когда с нею советовались.

– А по-моему, я похожа на идиотку. – Ксюха с раздражением накрутила длинную фату на рукав. Скривилась, выпятила нижнюю губу, демонстрируя обиду, но, поймав в зеркале свое отражение, расплылась в улыбке. – Теть Оль, ну зачем этот цирк? Для кого?

Ольга вздохнула. Объяснять в сотый раз, что цирк этот суть затея Ксюхиной же бабки при молчаливой поддержке, хотя отнюдь не одобрении, Юльки, она не собиралась. Хватит и того, что ее заставили участвовать.

Хотя нет, никто не заставлял... более того, как Ольга подозревала, если б не Ксюха, ее бы не пригласили. Кажется, даже считали виноватой, что предварительный план рухнул, попустительствовавшей знакомству столь неуместному, закрывавшей глаза на Пашкины поползновения

На том, что поползновения если и были, то много раньше, задолго до ссылки в загородный дом, ни Георгина Витольдовна, ни Юлька не заостряли внимания. Ну и пусть.

Плевать.

– Теть Оль, ну ты прямо как на похоронах! Никуда твой Вадик не денется. И вообще, поверь мне, – Ксюха погладила живот. – Иногда в любви следует идти на крайние меры.

Она была и права, и неправа одновременно. Она была молода и самоуверенна. Она хотела жить, и это, пожалуй, оправдывало все.

А Вадик и вправду не денется. На сегодня у них запланировано еще одно дело.

– Оставь в покое фату. И спину выпрями.

– Теть Оль, ты все такая же зануда!

Солнце бежит по скользким плиткам. Квадратные. А зайчики круглые. Двери – прямоугольные. Сегодня ей нравилось видеть в предметах форму.

– Здравствуй, – привычно сказал Другой-тот-кто-любит, протягивая руку – квадрат и пять пальцев-прямоугольников. А ногти овальные.

– Привет. Где она?

– Ольга? Они чуть позже придут. Как ты здесь? Не обижают? Скоро я заберу тебя отсюда, обещаю.

– Домой?

Домой ей хотелось, к озеру, к темно-зеленой воде, в которой тонет свет, к кривой коряге и рыбе, что скучает под нею.

– Домой, – пообещал он, улыбаясь. Сейчас снова заплачет. Почему он все время плачет? Разве она плохо себя ведет? Она ведь старается, ей хочется радовать и хочется домой. К озеру.

– Ольга и Вадим выступят в мою защиту на суде, адвокат считает, что причин, по которым могут отказать в опекунстве, нет, что...

Скучно.

– ...и я твой единственный близкий родственник...

Очень скучно. Скорей бы пришла она. И тот, который Остроносые Ботинки. В прошлый раз кубики принесли и альбом, а еще оранжевые апельсины.

Апельсины – это шар. Как солнце.

Солнце скользит по белой плитке, почти как по воде, вот только отражения нет.

Жарко, жарко, жарко... пляшет пламя по стене, дышит жаром, крутит болью, кожу сушит, жжет зло. И кривятся на стене тени, огнем рожденные, желтые да рыжие, тянут руки, зовут.

– Микитка!

Звон колокольчиков, серебро сквозь пальцы сыпется, летит на укатанные до камня колеины.

– Ми-и-икитка!

Шелестит трава, катит волны зеленые, подымает ввысь, и опускаются они уже не душным запахом старого сена, но влагою ледяною, оплетают руки оковами, тянут на дно, а оттуда уже щерится зубами чудо-рыба, царь-щука.

Пасть зубастую раззявила, а оттуда:

– У-у-у-у-у...

Нет, это огонь гудит, в двери ломится, такому не помеха ни доски дубовые, ни замок хитрый. Сейчас проскользнет в щели дымными лапами, поднатужится и выломает, вынесет, сожрет да обглодает, жадный, до черноты.

Убегать надо.

Нет, нельзя, он же сам хотел, он ждал, когда случится, руки-то на себя накладывать грех, так матушка учила, а вот если кто другой... крестик нательный у дядьки остался. Егорка умер.

– Так разве твоя в этом вина? – шепчет сквозь треск голос ласковый, голос знакомый. – Ты ему жить помогал...

Искры уже мечутся, звенят монистами, вздымаются юбками многоцветными, цыганскими. И плачут, и корежатся в пламени пергаментные листы, оплывают физией старой цыганки, и слышится:

– Купи коня! Хороший конь!

И вправду хороший, грива рыжая, копытом бьет, щепа из пола брызжет, а конь глядит Микитке в глаза и скалится...

– Буде стар, буде молод, буде мор, буде голод... – завывает пламя, и боль вдруг мигом стирает все виденья, обнажая неприглядную явь. Нет! Не хочет он гореть! Не хочет умирать вот так... он понял, он только сейчас понял, что нету разницы между придуманным и желаемым...

Затрещали, проседая, стропила, застонал дом, закачались стены. А ставни закрыты! Закрыты ставни. Он же сам их запер, сам отгородился, сам...

...сам придумал жизнь.

Не было никогда Микитки-колдуна... и Брюса не было... и Сухаревой башни.

Нет, была! Он же видел! Сам видел... со стороны, прячась за человеком в черном плаще и широкополой шляпе, щедро украшенной перьями, прижимая к груди мешок с котом, замирая в предвкушении чего-то... несбывшегося.

Была башня, было учение, недолгое, прерванное Микиткиным же побегом, обидой на тяготы, на порку да глупость заведомую, которую в него впихнуть пытались.

И снова случайная встреча. И новый путь, тот самый, что показался настоящим.

– ...истинный облик любого чуда – в ловкости рук, мой мальчик. Кто ищет иного – глупец. Не стоит обманываться пустыми надеждами, твой путь...

Его путь, выбранный давным-давно, был обманом с самого начала. Сказкой, в которую его угораздило поверить. Чередой городов, обманутых людей, переплавленного из свинца золота, проданных эликсиров вечной жизни, любовных амулетов, вычерченных гороскопов...

Много было в прошлом. Мало осталось в настоящем.

Огонь. Золотые косы, золотые волосы, сверху и донизу накроют, укутают, нашепчут о том, что могло бы сбыться, когда бы... когда бы и вправду существовали русалки.

С ревом и хрустом обрушилась крыша.
 
 
Примечания:
  1. Искаженный текст Второго послания к Тимофею Св. апостола Павла, глава 2, стих 24, 25.
  2. Откровение Св. Иоанна Богослова, глава 12, стих 12.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27