НА ГЛАВНУЮ

Страница № 23


– Как же так получилось, что не знаете?
– А... а почему я должен? – взвизгнул Грузданов, подпрыгивая на месте. – Я не понимаю, вы что, меня в чем-то подозреваете? Да, я бывал в гостях у Литы, я был с ней знаком, но лишь через Женьку! Он ее откопал, правнучку колдуна, хранительницу книги. Одержимый. И она такая же! Вы думаете, я вчера всерьез, да? Я просто знаю, что просто так она не стала бы и говорить с вами. Что... ее дом, ее правила.
Антон Антоныч не ответил. Он продолжал рассматривать человека, сидящего напротив, с нарочитой внимательностью, с притворным недовольством, с тем чтобы окончательно растереть в прах остатки уверенности.
– Я ей подыгрывал, я всего лишь подыгрывал... она хорошая, да, хорошая девочка! Но и вправду верила...
Цвет лица у Константина Львовича стремительно менялся, то наливаясь багряной краснотой, то выцветая до белизны или даже серости и до лиловой каймы на губах. Тогда Грузданов принимался стонать и хватался за грудь, вытягивал пластину с таблетками, вертел в руках и снова прятал в отвисающем, надорванном слева кармане рубашки.
– Ее родословная, она ведь показывала, верно? И говорила, что наследников осталось не так и много и что русалка избавляется... Зачем? Вот если они и вправду русалочьей крови, то зачем избавляться? Нет логики иной, кроме безумия. Только ей ведь не объяснишь, я пробовал... Истерики. Отлучение от дома, а я Женьке обещал присматривать за нею. Он... он полагал, будто Лита знает больше, чем говорит. А потом вообще как-то сказал, что давнее прошлое не столь интересно, как прошлое недавнее. К чему? Не знаю. Я лишь соблюдал некоторые условия, я...
Он взгромоздил на стол локти, придавливая пухлые папки, прижался к краю столешницы брюхом и, потянувшись к Шукшину, спросил:
– Я ведь не всерьез вчера. Я... я играл... в какой-то момент это было даже забавно, увлекательно, позволяло ощутить правильность того, что я пишу. У меня же издание специфическое, мне по статусу нужно иметь дело со всякою чертовщиной. А Лита, она... как бы это сказать... – Он щелкнул пальцами, вытягивая нужные слова из памяти. – Она считала себя не человеком. Медиум, провидица, русалка.
Протяжный вздох, шелест фольги и белая конфетка, исчезнувшая между вяловатыми губами.
– Я уже говорил, что на Литу вышел Женька? Да, говорил, кажется. Вот. Я не знаю, где и как они познакомились, но недавно... сразу после его командировки, когда он утоплениями занимался.
– В Погарье?
– Туда. Ну сами видите, дело ясное, что дело темное. Его это крепко зацепило, он же не просто, он же с претензией на сенсацию! Гений, мать его! Я его пригрел, прикормил, место дал, терпел все эти его... высказывания. Видите ли, не с руки ему работать в подобной газетенке. А что наша газетенка по всему району, что тиражи растут, что людям интересно – нет, это не в счет. И деньги... знаете, я ему как-то сказал, что не по-человечески это, что он со сплетен... это он так называл материалы – сплетнями... так вот, что со сплетен этих он живет. Кушает, одевается, и вообще пусть бы попробовал найти другой заработок.
Снова краснота, с кончика носа на щеки, подбородки, короткую шею, окаймленную мятым воротничком рубашки, на лоб и виски, прорисовывая русла кровеносных сосудов.
– А он мне ответил, что здесь ненадолго, что найдет, как уехать. Честолюбивый. – Константин Львович вздохнул. – И с Литой из честолюбия связался. Она же... ну видели, в сказке живет. Не сумасшедшая, но...
Со странностями. Девушка, запутавшаяся в выдуманном мире, а потом туда и переселившаяся.
– Я ей подыгрывал. Она же, в сущности, безобидная, а что странности – так кто без странностей? Лита нам гороскопы составляла. Иногда о ясновидящих заметки писала, когда не была в... в фазе. Вчера была. Я потому вас и кружным путем повел, она звонила прям с утра, что с ней очередное видение приключилось. А раз видение, значит, все, тут нормально не придешь... я как лучше хотел.
– Врете вы все, – устало сказал Шукшин, борясь с желанием наорать на этого толстого и бестолкового, отнимающего время и силы человека. – Зачем только?
Затем, что страшно.
Константин Львович больше всего в жизни боялся двух вещей: паралича и сумасшествия. В его представлении одно было непременно связано с другим, продолжаясь в неотвратимость смерти, но в то же время мучительно цеплялось за жизнь, отравляя ее миазмами разлагающейся плоти и бестолковым щебетаньем уходящего разума.
Костенька очень хорошо знал, как это бывает, как уходит человек дорогой и знакомый, превращаясь в нечто отвратительное, вызывающее отторжение и страх.
– Костенька, присмотри за бабушкой... – И прикосновение маминых губ к щеке. – Будь хорошим мальчиком.
Он был, он старался, он преодолевал себя, каждый раз, когда выпадало подходить к двери: темное дерево, белая фанера вместо стекла, мягкое одеяло, набитое с той, обратной стороны. И замок. И ключ, что нужно вставить в личинку замка и повернуть. Тогда раздастся щелчок, легкий скрип петель – сколько их ни смазывай, все равно скрипят – и в коридор вырвется запах.
– Так в чем же дело? – сердито поинтересовался следователь, выпячивая нижнюю губу вперед. И бабка так делала, когда, сидя в углу комнаты, смотрела на Костеньку. Потом она вытягивала вперед руку и начинала мерзко хихикать, повторяя:
– Толстый, толстый, толстый...
Или еще что-нибудь похуже.
Мальчик Костенька ненавидел мерзкую старуху, юноша Константин искренне плакал на похоронах, но не от горя – от счастья и осознания собственной свободы, а Константин Львович однажды прочитал, что шизофрения передается по наследству.
Эта случайная статья разом пробудила все, казалось бы, изжитые страхи, вытянула, вытряхнула и выпустила на волю с мучительным осознанием того, что где-то в Костеньке, в каждой клеточке его тела живет та самая, отвратительная, безумная бабка.
– Так и будете молчать? Что ж вы, Константин Львович? Человек умер. Больше скажу, это вы ее убили!
Неправда! Не он! Она сама убила себя. Разумность безумия, свобода, которую запертая в плоти душа даровала себе же. И это правильно, это избавляет от клетки комнат или палат, от брезгливости окружающих, от равнодушия врачей и бесцеремонности санитаров. Смерть – это спасение.
Как бы там ни было, Константин Львович не убивал Аэлиту.
– Вы привели меня к ней, потому как знали, точнее не знали, нахожусь ли я в курсе существования гражданской жены. И на всякий случай решили прикрыться подобным образом. Думаю, вы посчитали, что я приму Аэлиту за ненормальную.
А разве она была нормальна? Одержима. Беспокойна. Заражена. И при этом не желала признавать, не желала бороться, сосуществовала со своим безумием и была счастлива. Она забрала себе Женьку, разумного, рационального, не верящего ни в бога, ни в черта, ни в науку Женьку, породив в нем болезненное желание добраться до треклятой Черной книги.
И Святцев погиб. Из-за нее.
– Знаете, ваше молчание, Константин Львович, очень выразительно. Кстати, это вы мне вчера звонили. Зачем? Пытались запутать? Привязать к убийству Святцева? А потом притворились спящим. Неразумно, однако. К тому же вас вчера видели. Да, те самые подростки, которые просили закурить. Они живут в соседнем доме. Они подробно вас описали и...
– Я не убивал ее. – В груди нарастала тяжесть, но Константин Львович привычно отмахнулся от нее. – Не убивал.
Он и вправду не убивал. Он пришел поговорить, наедине и всерьез. Попытаться спасти еще одну заблудшую душу, и другую, не пойманную пока в сети обмана.
– Она сама... все сделала сама... она любила Женьку.
– И вы сказали, что раз такая любовь, то нужно что? Пойти следом? Подвиг Джульетты?
– Нет. Не подвиг. Какой подвиг, когда... она хотела нового найти, понимаете? Брюс, Черная книга, озеро это. Святцев ведь никогда в чертовщину не верил, он циничным был и разумным, а тут вдруг ударился в ловлю русалок. Из-за нее все, из-за Аэлиты! Она умела... убеждать. Заражать! Вы же видели? Вы и сами поверили, что у нее способности?
– Нет.
Да, поверил он, поверил, и теперь этой своей веры застыдился, потому как тоже считает себя разумным, рациональным и несклонным к суевериям.
– Я не хотел, чтобы она нашла еще кого-то, чтобы подсадила на эту сказку. Черная книга... не может быть там никакой Черной книги! И Мэчган не был учеником Брюса! Обыкновенный мошенник, выдавал желаемое за действительное. Люди рады обманываться, рады верить в эликсиры, привороты, в вечную жизнь, вечную любовь... – Константин Львович схватился за сердце, которое вдруг остановилось. Он совершенно четко ощутил, как оно замерло, беспомощно захлебнувшись кровью. – Я сказал ей... про любовь... если так любит, то зачем ищет кого-то? Пусть по следу... по его следу... я не убивал. Я просто помог ей... чтобы красиво... она хотела красиво...
А сердце все стоит. И перед глазами муть какая-то. Пыль поднимается со стола, повисает в воздухе золотистым туманом, заворачивается спиралью.
Или нет, уже юлой. Вертится-крутится, звенит волчок, перепрыгивая с половицы на половицу, мелькают разноцветные полосы, завораживая.
– Костенька, – прорезается далекий голос матери. – Будь хорошим мальчиком.
Не умирай.
– Я ушла, а Нисья осталась, – Лизка отвечала, глядя прямо в глаза, и ни у кого и тени сомнения не возникло в том, что правду говорит. – Она сказала, что... что...
Лизавета покраснела и, потупившись, тихо выдавила:
– Что ей встречу назначили.
– Кто? – Никита в отличие от дочери был куда как неспокоен. Нет, пожалуй, волновала его не смерть девушки, страшная, всколыхнувшая не только обитателей дома, но и все окрестные деревни, сколько невозможность продолжить работу.
Запертая дверь, замок, постаревший, подернутый патиной, но по-прежнему надежно защищающий лабораторию, неизвестность. Любопытство. Страх.
Маланья, стоявшая за Лизкиной спиной, тряслась и покрывалась крупным потом, который стекал с лица на шею, струился по спине и груди. И страшно ей было думать о том, что еще вчера она на Нисью пеняла за леность и неудалость, и страшно было, что еще вчера Нисья, вечно сонная, тихая, толстая Анисья, была жива. А сегодня уже нет.
Убили!
– Уби-и-и-ли! – верещала Зузанна, прилетевшая с озера. – Убили! Бабоньки, убили!
И если поначалу вопль этот лишь самую малость всколыхнул дремоту двора, то чуть после, когда отряженные к берегу мужики принесли окровавленное, разодранное едва ль не на клочья тело, он усилился, перерос в вой.
Тогда-то и вспомнили, что в последний раз Нисью видели, когда та на озеро с Лизкой собиралась. А после Лизка вернулась одна, сказав, что Нисья ...
– Папа, она... она не говорила, кто. Он ей бусы подарил. И платок еще. Красивый платок.
Никита, развернувшись, вышел из комнаты, а Елизавета разревелась, но, пожалуй, впервые у Маланьи не возникло желания обнять, утешить, успокоить.
– Антихрист явится! – вещал над дочкиным телом Иван, упавши на колени, черпал сухой песок, сыпал на грудь, точно пытаясь прикрыть наготу его. – Антихрист явился! Зрите, зрите же деянья его!
Антихристом в усадьбе называли Мэчгана.
А Лизавета – дочь его... и она последняя Нисью видела... и еще вороны во дворе кричали, а Полушка, псица старая, которую удавить думали, в этом годе шестерых щенят принесла, и все, как один, черные.

Пожалуй, будь эта смерть последней, с ней бы смирились. Может быть, и вовсе позабыли. А может, превратили бы в историю необыкновенную, мрачную, каковые рассказывают приезжим, пугая и завораживая, постепенно сменяя одни подробности, реальные, иными, вымышленными.

Но не прошло и девяти дней, как прямо на пороге дома нашли Зузанну.

Простоволосая, растрепанная, в одном исподнем, она лежала на заднем дворе, уставившись в небо пустыми глазами, горло ее раздирала черная полоса, а мясные мухи радостно клубились по-над телом.

– Зрите! – снова вопил Иван, крестя усопшую, и целовал в холодный лоб, и крест, из веточек свитый, клал на приоткрытый рот, то ли благословляя, то ли затыкая. – Вот! Вот слепота ваша! Вот глухота ваша! Вот погибель ваша!

И снова вспомнили, что давече Зузанна вздумала пенять хозяйке на неаккуратность, а та, обычно молчаливая да тихая, возьми и ответь. Что именно сказала Лизавета, так никто и не вспомнил, да и зачем – придумали.

Мэчган же, распорядившись о похоронах, снова заперся. До людей ему не было дела, он искал путь...

А еще через неделю погиб Яська-пастушонок, парень молодой, крепкий, но слабый на разум, оттого и поставленный к делу простому. Следом заговорили о том, что в Погарье три младенчика беспричинно померло, а еще одного прям на глазах матери волк уволок. Что в Стремянах теля родилось о шести ногах. Что рядом, в Калючах, бортника медведь задавил и тоже неспроста, что...

Смертей было много, разные, они меж тем слухами летели к усадьбе, обрастая по пути приметами и подробностями, продолжая страшный счет, начатый здесь же, с Анисьиной смерти.

– На Него уповайте! Ему молитесь! Его просите о милости, о просветлении! – уже почти не умолкая, говорил Иван. Сорванный голос, то сип, то скрип, то рык грозный, порождающий желанье спрятаться, упасть ниц да бить поклоны.

И падали, и били, и тянули руки к иконам.

И замолкали, отползали в сторону, стоило завидеть Лизавету. Не было в ней больше ангельской красоты, не было в ней кротости и мира – Антихристом родилась, обманула, пришла на землю эту, кровь проливая, беду рассыпая.

Так говорили, друг дружку поддерживая, так шаг за шагом приближались к тому, чему рано или поздно суждено было случиться. Так воспитывали ненависть.

Ольга проснулась только к полудню, и то потому, что в комнату заглянула Ксюха и, плюхнувшись в кровать, пробурчала:

– С добрым утром.

Судя по выражению Ксюхиного лица, утро было отнюдь не добрым, даже скорее наоборот, но Ольга вежливо ответила положенное:

– С добрым.

Села, пощупала голову, которая не то чтобы болела, но неприятно ныла, напоминая обо всем случившемся накануне.

– Вы вчера поздно вернулись, – тон Ксюхи был обвиняющим и оскорбленным одновременно. – Куда ты вообще ушла? Вадик про Черную книгу рассказывал, про железную русалку, в которую эту книгу спрятали и в озеро спустили.

– Врал, – сказала Ольга и тут же язык прикусила, причем натурально, зубами. Больно было, и обидно, и слезы из глаз градом сыпанули.

– Я так и думала. Все врут. И он тоже. А ты не реви. Он тебя обидел, да?

– Нет. Яжык.

– Угу. – Ксюха достала из кармана карамельку и, протянув, сказала: – На, съешь. Мятная. А знаешь, Пашка тоже думает, что Вадик твой врет.

– Он не мой. – Ольга поднялась и, подойдя к зеркалу, убедилась в том, что недавние подозрения по поводу внешнего вида куда как оправданны. Выглядела она даже хуже, чем могла предположить. Откуда эти синяки под глазами? А нос с чего распух, покраснел, словно при простуде? И на лбу красная россыпь комариных укусов. На щеке – царапина, на ладони – грязный бинт. Царапина саднит. Вот загноится и пойдет гангреной, будет наука за дурость.

– Ну не твой. Но все равно темнит. Пашка сказал, что у него свои цели, что он ситуацию использует.

Прав был Пашка, более чем прав, только вот нужно ли Ксюхе знать? Про девушку по имени Майя, про Вадикову ложь и его попытки оправдаться, про ненависть Федора, про... про многое, о чем Ольга не имела права рассказывать.

– Пашка думает, что Вадик сам пытается книгу найти. А потом продать за бешеные бабки. И если он местный, то может знать больше, чем показывает. Слушай, теть Оль, а как тебе Пашка?

– В каком смысле? – Ольга взяла расческу. Острые зубья застревали в колтунах, раздирая, дергая, выдирая волосы с корнем, но она продолжала чесать, словно в действии этом видела спасение.

– В обыкновенном. Он классный, да? И умный. И вообще... нет, ты не думай, Пашка, он просто...

Она поежилась и, забравшись на кровать с ногами, накинула на себя одеяло.

– Просто бедный. А бабка богатая. И мамка богатая. И... и в общем, они говорят, что Пашка – неподходящая партия. Но я ж не про партию думаю, я вообще замуж не хочу. Потом, может, когда состарюсь. А теперь вот...

– Мне кажется, он – хороший мальчик. Юноша то есть. Мужчина.

– Вот, ты понимаешь. А они нет. У них или чей-то сынок, или при бабках, а если ни того ни другого, то полный отстой. Но ведь человек сам по себе хорошим быть может, верно?

– Верно, – согласилась Ольга, осознавая, что нужно бы отрицать, что Юлька за такую «помощь» по голове не погладит, и наоборот даже. Но... но ведь и вправду человек сам по себе может быть хорошим.

– И Вадик хороший. Только врет. За дуру меня держит, сказками кормит. Только я уже взрослая, знаю, что русалок не существует. И не только русалок. Знаешь, теть Оль, иногда мне кажется, что вообще ничего не существует...

– Ты о чем?

Ксюха печально улыбнулась и, торопливо, стесняясь минутной слабости, сунула в рот конфету, разгрызла со смаком и только потом соизволила ответить:

– А ничего. Вечная любовь, верность до гроба, дружба... в книгах только и остались. Разве так правильно?

– Наверное, нет.

– А как правильно?

Этого Ольга не знала. Кажется, она больше ни в чем не была уверена, пожалуй, лишь в одном: встречаться с Вадиком ей не хотелось.

– Теть Оль... – Ксюха встала и, потупив глаза, совсем тихо сказала: – Теть Оль, ты только не ругайся, ладно? Но... в общем, дело такое, что... я Пашку попросила кой о чем узнать. И... он звонил... в общем, у тебя номерочка того следака не сохранилось? Пашка говорит, что дальше самим не нужно лезть. Велел сидеть дома и ждать. И Вадик то же сказал, а сам свалил на фиг.

2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27