Страница № 13
белые, кафтан желтый с пуговицами крупными, костяными, а поверху – плащ короткий с атласным, кровяным подбоем. И шляпа хороша, с тележное колесо, если еще не шире.
– Че делают-то? – Агапка оперлась на ручку грабель и, стянувши платок с головы, утерла пот.
– Решают, – веско заметил дед.
И вправду народец у кареты суетился: возница то к коням подходил, то к мосту, нагибался, мерил пядями, качал головой. Толстяк крутился вокруг господина, размахивая руками, будто мельница крылами, видать, орал чего-то – рот его разевался, кривился, и, кто знает, может, ветерок доносил на взгорок обрывки слов, но тут уж ничего не поделаешь, глуховат дед Игнат.
Наконец ряженому надоело слушать, он махнул на мост, сказав что-то короткое и, как показалось Игнату, злое, сам же в экипаж запрыгнул.
– Не пройдут, – заметила Агапка, почесывая бок. – Вона какая здоровущая.
А и вправду карета огромна. Этакий короб черный, лаком крытый, завитушками золочеными украшенный да сверху тюками да сундуками груженный. Цельный дом на колесах.
Но вот заняли места и возница со служкой, взвился по-над конскими головами хлыст, шлепнулся оземь, и вот уже четверик подался с места.
Агапка замерла с раскрытым ртом, глядя, как медленно, осторожно, но решительно пробирается карета по мосту. Перекатываются огромные колеса, прыгая с бревна на бревно, опасно качается тюк, на самом верху закрученный, и только вода в реке поблескивает ласково, заманчиво.
Но вот ступили кони на землю, с ходу в рысь принимая, и экипаж бодро покатился по широкой, местами заросшей, хотя и наезженной дороге.
Разочарованно вздохнув, Агапка подцепила граблями сухой клок сена и пробурчала:
– Никак к Ягудиным. Гости.
Может, права была, может, ошибалась, да только деду Игнату какое до того дело? Ему бы сено прибрать, пока дождями не замочило. И в подтверждение слов небо полыхнуло короткой зарницей, и по-над полями прокатился далекий пока гром. Или это копыта конские в землю впечатались?
Много позже дед Игнат не раз припоминал о встрече и громе, все больше и больше убеждаясь в том, что не было сие явление совпадением случайным, но знаком Божиим, о гневе скором да опасности говорящем. А позже, как сошел старик в могилу, рассказывать о приезде колдуна стала Агапка, присочиняя, что и вонь серная из кареты дымом сочилась, и глаза у коней огнем дьявольским горели, и на козлах не человек, а мертвяк сидел...
Врала. Верили. Да и как не поверить, когда такое вокруг творилось?
Лето дышало жарой и пылью, птицами звенело, комарами, клубилось мошкарой, лило запахи трав цветущих и гниющих, сохнущих и пересохлых, полегших белыми пятнами на зелени лугов. Лето ставило стожки и громоздилось стогами, рыхлыми, подпертыми со всех сторон жердинами, замершими в терпеливом ожидании подводы.
Вилами будут кидать сено, граблями растягивать, ногами топтать, не обращая внимания на занозы и колючки, что впиваются в кожу через одежду, что норовят проткнуть натоптыши на ногах, заползти, залечь будущим нарывом. Но людям не до них, люди торопятся, покрикивают, льют пот да изредка смех, елозят по сену, укладывая, впихивая, громоздя горы, – смотреть страшно. А после, убравши, забираются на самый верх и, растянувшись на душистом, серо-зеленом одеяле, отдыхают, пока конь волочет гору в амбар.
А там снова вилы... крики... спешка...
– Мон шер! – Луиза отчаянно затрясла веером, силясь создать хоть малейшее подобие ветерка. – Это место такое...
Знакомое. Нет, нельзя было покупать эти земли, нельзя было возвращаться... идея уже не казалась такой хорошей. Воспоминания выныривали одно за другим, забытые, стершиеся, как треклятая копейка, сменившая не одну сотню хозяев, как Лизкино лицо поутру, когда она не успела еще пудрой и румянами оспины прикрыть, парик нахлобучить да корсет натянуть...
– Мне здесь не нравится.
Ему тоже. Никита Данилович Рябушкин, он же Николас Мэчган, сидел, прислонившись лбом к стене кареты, и, устремивши невидящий взгляд в окно, думал о чем-то своем. Выражение лица его было столь необычно, что, пожалуй, в иных обстоятельствах Луиза удивилась бы.
– Зачем нужно было ехать? Петербург...
– Замолчи, – тихо велел Николас, пытаясь успокоиться.
Жара. В ней все дело. От жары сердце бешено стучит, от жары тянет содрать с головы парик, еще в Англии купленный, и вышвырнуть его в окно, и следом плащ отправить, и камзол, и...
Поле золотится спелой рожью, колосья отяжелели, согнулись, готовясь в скором времени осыпаться на землю, но не позволят. Будет жатва. Ловкие руки, острые серпы, взрезающие полые стебли, детские пальчики, подбирающие с земли те редкие колоски, ускользнувшие снопы, подводы, молотилка, цепы...
– Что мы будем делать здесь? – Луиза отгородилась веером, выказывая возмущение и обиду.
– Жить. Мы будем здесь жить.
Не нужно было брать ее. Луиза... Лизка, дочь купца второй гильдии Аршинникова, успевшая побывать замужем, за границей овдоветь и оценить прелести английской моды и французских вольностей...
Луиза... там, в Петербурге, Никите казалось, что он влюблен, в очередной последний раз, когда для счастья, вечного, до смерти и даже больше, нужна лишь ее благосклонность. Добился, добыл, заскучал.
– Я не стану здесь жить! – возмутилась Луиза, надувая губы. Как она страшна. Белый парик пахнет мукой и жиром, вздымается волосяною башней, украшенной бантами и драгоценностями и оттого еще более отвратительной. Набеленное лицо со впавшими щеками и нарумяненными скулами в полумраке кареты выглядит пугающе, а подпертая корсетом грудь блестит от пота.
Да что с ним такое? Луиза красива.
Луиза растратила состояние первого супруга, теперь ищет второго. И в этом единственная правда, от которой не стоит открещиваться, – опасно.
Брюс учил, что, даже закрывая глаза, нельзя переставать видеть.
Брюсу Луиза не понравилась бы.
Брюс отрекся от ученика, выгнал, выставил и память затуманил, украл годы, прожитые в башне Сухаревой, знания обретенные. Что было? Куда подевалось? Как Никита Рябушкин, ученик колдуна, стал Ником Мэчганом, купцом английским, человеком богатым и деловым? Когда отпустила его Сухарева башня? И отчего, годы спустя, туманит память, искажает, рисует картины обманные жизни чужой.
Точно знает Никита, что чужой, но не знает, как избавиться.
– Если ты хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж... – Лизка, захлопнув веер, принялась обмахиваться ладонью. – Ты должен понять, что такая женщина, как я, не способна обитать в этой глуши!
– Так значит, английский колдун английским не был? – Сушка в Пашкиных руках хрустнула, разламываясь напополам. – Вот прикол.
– Прекрати! Твой хруст мне на нервы действует. – Ксюха требовательно протянула руку и, получив половину сушки, сунула ее за щеку, отчего речь ее стала совсем невнятной. – И вообще пусть он рассказывает. Он обещал!
Взгляд, которым Вадик одарил и Пашку, замершего с видом непричастным, и Ксюху, и заодно Ольгу, которая к происходящему совершенно точно отношения не имела, не предвещал ничего хорошего.
– Что? – растерянно моргнула Ксюха, дожевывая сушку. – Что опять не так? Теть Оль, ты ж сама мне вчера сказала!
Сказала. Точнее, попыталась изложить факты честно и беспристрастно, чтобы Ксюха сама приняла решение, помогать Вадику или нет. И обещание в помощи передала.
А потом лгала, мучительно надеясь, что ложь эта незаметна. И дрожала, и тряслась, и полночи страдала угрызениями совести и собственным страхом, шепотом уговаривая себя же, что никакой Вадик не убийца. Доводы приводила и сама же их опровергала.
Юлька бы убила за такую самодеятельность, а Горгона так вообще живьем шкуру сняла бы, узнай, какой опасности, пусть лишь теоретической, подвергается ее внучка. Впрочем, сама Ксюха от происходящего получала явное удовольствие.
Вчера лгала, в отличие от Ольги, бодро и вдохновенно, сегодня, только проснувшись, позвонила Пашке с требованием явиться незамедлительно, что тот и сделал, а теперь вот и к Вадику пристала.
Уезжать надо. Покаяться во всех грехах, пока не поздно, и уезжать.
– Пашка не выдаст, – по-своему расценила затянувшееся молчание Ксюха. – Он у нас могила!
– Угу, – кивнул Пашка, раскалывая очередную сушку. А звук и вправду отвратительный, и привычка вытирать ладонь о штаны, стряхивая крошки на пол, и вообще сама ситуация.
Да, именно в ситуации и крылись причины Ольгиной неприязни. В ситуации и неспособности ее исправить. Какая же она дура! Чем она вчера думала? О чем?
– Ладно, – наконец сдался Вадик. – Да, Мэчган не был англичанином. Русский он. Никита Данилович Рябушкин.
– А зачем тогда? – перебила Ксюха.
– Затем, что в то время иностранцем быть было выгоднее, это во-первых, а во-вторых, документы. Никита Рябушкин – крепостной, беглый и признанный погибшим, к чему ему неприятности? Ну и в-третьих, какой может быть алхимик с подобным происхождением?
– Ага, имидж берег. Теть Оль, ты почему чай не пьешь? Остынет – невкусно будет.
– Спасибо, не хочу. Я... – Ольга отодвинула кружку в сторону. Нужно все это прекратить. Немедленно. Сейчас встать и сказать, что она звонит следователю. И Юльке. И вообще они оба, и Вадик, и Ксюха, должны ее слушаться.
Не встала. Не сказала. Губу прикусила от злости на саму себя и продолжала сидеть, слушать.
– Рябушкин – уроженец здешних мест, отсюда сбежал, сюда и вернулся, дом построил на берегу озера. Раньше-то оно огромным было, не то что эта лужа.
– Точно, я видел старые карты, – поддакнул Пашка. – Тут тоже вода была, и там, – махнул куда-то в стену. – Вообще вся долина под водой была. Это потом уже зарастать начало, а еще мелиорация...
– Умолкни, – велела Ксюха. Пашка подчинился. Он вообще к капризам подруги относился с философским спокойствием, то ли привык, то ли просто характер имел незлобивый. А Вадик, отхлебнув из огромной глиняной кружки чаю, продолжил:
– То, что я сейчас расскажу, – сказка, вымысел, к которому нельзя относиться серьезно. В общем, везде есть свои страшилки, легенды, предания, короче, то, чего на самом деле не было.
Было. Это Ольга поняла как-то сразу. Еще и то, что сам Вадик к истории относится со всей серьезностью, пусть и отрицает.
– Поговаривали, что силу свою Никитка получил от здешней водяницы, хранительницы озера.
– Русалки?
– Можно и так, хотя не совсем верно. В общем, он вернулся затем, чтобы поблагодарить и исполнить обещание, некогда данное, – взять ее в жены.
– Круто, – заключила Ксюха. Вадик усмехнулся и тихо ответил:
– Не совсем. Они же не люди. Совсем не люди. Не красавицы, пусть и с рыбьими хвостами, а... нечисть, нежить.
Разгорячившись, он махнул рукой, задев Ольгу по плечу, но извиняться не стал. Вообще не заметил. А плечо... ну да, не больно, но все равно обидно. Ольга демонстративно отодвинулась и дала себе слово, что сегодня же потребует возвращения домой. Решительно потребует.
Хотя, конечно, с решительностью у нее не совсем получается.
– И то, что у нее родилось, человеком не было. Как и водяницей.
– Мутант, – помог Пашка, запуская руку в пакет с сушками, достал одну, сжал в кулаке, но, поймав сердитый Ксюхин взгляд, не стал ломать, но торопливо положил на стол.
– Можно сказать, что и мутант, – согласился Вадик. – Внешне человек, но вот этика, мораль...
Ольга, не сдержавшись, фыркнула, до того нелепыми показались вдруг эти слова. Нет, даже не в них дело, а в том, с каким выражением, с какой патетикой их произносит Вадик. У самого физия самая что ни на есть бандитская, а туда же, про этику, про мораль.
Ксенофоб и русалконенавистник.
– Никого, кого бы она любила. Никого, к кому бы вообще испытывала привязанность, – принялся перечислять он, глядя Ольге в глаза. С вызовом, с раздражением, точно уловил ее потайные мысли. Стыдно. Неудобно. И стул твердый. Да, именно потому она и ерзает, что стул твердый и сидеть неудобно, а не потому, что взгляд тяжелый, укоряющий.
Ксюха же застыла, и Пашка тоже, уставившись не то на чашку пустую, не то на сушку недоломанную.
– А еще она убивала. Характер такой. Развлечения нужны были. Один несчастный случай, потом другой, третий... потом подросла и перестала прятаться, поняла, что управы на нее нет. Никита ее любил, а может, боялся, как все остальные.
Серый гранит, а не глаза. Ольга гранит не любит, холодный камень, кладбищенский. Вообще камни не любит, разве что драгоценные, но те только по телевизору и видела. А еще у Вадика шрам на щеке, тонкий-тонкий, будто нитка белая прилипла, полумесяцем приклеилась, так и тянет стряхнуть.
Нет, он разозлится, если не сказать хуже.
– Ее сожгли. Вместе с домом. А потом, раскопав косточки, жерновами в муку смололи, с чесноком сушеным перемешали да рассеяли по округе. Знаешь, зачем?
Ольга замотала головой. Не знает и знать не хочет! Ксюхе пусть эти ужасы рассказывает, ей понравится. Для нее это прикольно и классно, а Ольга... Ольга не такая. И русалку ей жаль.
Русалок не существует. Даже если все вокруг единомоменто сошли с ума и пытаются доказать обратное.
– Чтобы не воскресла. Чтобы не отомстила. Но не получилось. – Вадик вдруг положил руку на спинку Ольгиного стула и резко дернул на себя, разворачивая. Поднялся, наклонился над ухом и громко зашептал: – Не казненная плату за кровь требовать пришла, но та, о которой все забыли...
Да он же нарочно пугает! Нет, Ольга трястись не станет, Ольга – взрослая и почти самостоятельная, не боится ни русалок, ни зомби, ни даже Бабайку, под кроватью живущего. Переросла.
– Кровь за кровь, дитя за дитя... справедливости ради, – продолжал нашептывать Вадик. От него пахло шампунем и дымом, еще сандаловыми палочками и сдобой с маком. Ольге вдруг нестерпимо захотелось булки с молоком.
– Дурак, – сказала Ольга и покраснела. – Или нормально рассказывай, или... или мы уходим.
– Точно, – поддержала Ксюха.
– Ну если нормально, то дом стоял, а потом сгорел, вместе с купцом, который к тому времени окончательно свихнулся, посчитав, что и в самом деле чернокнижник, алхимик и любимый ученик Якова Брюса. И оттого узнал множество тайн, к примеру, как оживить железного человека. Была, сказывают, у Брюса горничная, да не простая, а из железа сделанная, вот и Мэчган такую сотворил, только в виде русалки. И не для того, чтобы на стол подавать, а чтобы хранить редкое сокровище – Черную книгу.
Боже мой, что-нибудь в этой истории прояснится или нет? У Ольги уже голова болит от обилия подробностей. Чародеи, алхимики, книга эта, русалка, что живая, что железная... бред!
Но ведь убийства-то совсем не бредовые! Настоящие убийства. И значит... значит, что кто-то в этот бред сильно верит. Так же сильно, как Вадик.
У Вадика покатый лоб и редкие брови, уши оттопыриваются, а шея на затылке складочками собирается. У Вадика широкая переносица и неестественно тонкие, почти женские, запястья. И ямочка на подбородке.
– Ну, по поводу книги версии тут разные ходят, по одной, она так и осталась у Брюса, надежно спрятанная в тайной комнате Сухаревой башни и там хранившаяся до того момента, как башню разобрали. По другой – книгу все же похитили, тем самым нарушив брюсовы планы и помешав ритуалу, который должен был дать алхимику вечную жизнь. По третьей, книгу не похищали, ритуал сам по себе не удался, а слуга, который помогал в его проведении, испугался последствий и черный труд сжег, дабы избежать обвинений в колдовстве. Еще по одному варианту, передал на хранение церкви, ибо крепко раскаялся. А вот теперь самое интересное... – Вадик замолчал, поднявшись, отошел от Ольгиного стула, к немалому ее облегчению, оперся на подоконник и, задумчиво уставившись в окно, закончил фразу: – Самое интересное, что у Брюса в учениках никогда не было Мэчгана, равно как и Микитки Рябушкина.
– Был, – тотчас возразил Пашка. – Я ж тоже не фигней маялся. Ксюх, ну ты ж веришь?
Ксюха верила и даже, зажав набитый рот ладошкой, промычала что-то одобрительное. Или возмущенное?
– Не было, – упрямо возразил Вадик. – Прямых свидетельств нет, все появились позже, много позже, в воспоминаниях внуков Мэчгана. К слову, родная дочь его начисто отрицала всякую связь с Брюсом, более того, настаивала на версии батюшкиного помешательства, что было, мягко говоря, не очень логично. Одно дело – дочь безумца, другое – алхимика и ученого, согласитесь.
Ольга согласилась, просто порядка ради. У нее вообще, по словам сестры, характер соглашательный. Лишь бы не трогали... ее и не трогали. Пашка глядел на Ксюху, Ксюха – на Вадика, тот – в окно.
– Многие усмотрели в этой странности желание сохранить семейную тайну. Естественно, первое, что пришло в голову, – сокровища, якобы созданные Мэчганом и спрятанные на дне озера, второе – Черная книга, украденная у Брюса... Ну главное, что в одном сходились – клад сторожит русалка, и не простая, а железная, созданная незадолго до смерти Мэчгана.
– Офигеть, – выразила общее мнение Ксюха.
– Чушь, – из чистого упрямства возразила Ольга, встала, одернула подол юбки, тут же подумав, до чего глупым со стороны выглядит этот жест, да и сама юбка – строгая, узкая, учительской длины – совершенно не вписывается в дачные интерьеры. – Полная чушь!
Правда, поверить в сказанное мешали убийства, не выходившие из головы, и суеверный страх, которому, как оказалось, нашлось место в рациональном Ольгином мире. И страх, беспричинный
| 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 |