Допоздна проговорила я с новым знакомым. На улице стало прохладно, и мой спутник накинул на меня уютный пиджак.

На следующий день я решила навестить Виктора, Смирить гордыню и зайти к нему в общежитие как ни в чем не бывало, Виктор сидел в одиночестве. Он что-то писал, но, увидев меня, захлопнул тетрадь и даже не поленился засунуть ее в стоявший под кроватью чемодан.

—    Помешала?

—    Да нет...— Он казался грустным и далеким, а такого его я любила гораздо больше.

—    Знаешь, сколько дней мы не виделись?

—    Вчера я тебя видел — как ты с местными жуирами по улицам разгуливаешь. Вот это, думаю, практика! Вот это связь литературы с производством!

Я принялась с горячностью рассеивать его заблуждение. Я лезла вон из кожи, чтоб у него не осталось никаких сомнений на этот счет. Кажется, он поверил мне и уже начал привычно прокатываться относительно моих «столичных заскоков», как вдруг мрачность, не грусть, а именно мрачность, огрубила его милое лицо.

—    После договорим,— буркнул он.— Мне уйти надо... Тут мужское общество собирается. Я своим ребятам пообещался...

Ну вот! Он уходит, у него уже «свои ребята», а у меня никого нет, потому что я не делом занимаюсь, а в бирюльки играю. Нафантазировала бог знает что: душевное слияние с рабочими, творческий подъем, любовь Виктора. А теперь сижу у разбитого корыта...

Я вошла в свою комнату и с отвращением выложила на стол три злополучных блокнота. Дневник? Несколько бойких, конспективных записей, вовсе не передающих моего смятенного состояния. Стихи? Ни строчки, как будто начисто пропал голос и никогда больше не вернется. Положим, я выполню задание редактора, выдавлю из себя пять- шесть строф о заводском фестивале. Как там травка зеленеет, солнышко блестит, играют молодые мускулы и трепещут финишные ленты. Но разве это поэзия? Я и сейчас могу загнать знакомую картинку в незнакомые созвучия: «фестивале — все вставали», «майки-тенниски — маки дерзкие». Да, да, сейчас, не отклеиваясь от стула. Чтобы писать такие стихи, и не нужно ничего видеть...

Хватит бить баклуши! Пойду работать — не на рудник, конечно, а в цех, Виктор меня не ревнует. Виктор меня презирает. И если я не хочу потерять его окончательно, я должна подняться в его глазах.

Соседки по комнате отнеслись к моему решению удивительно легко.

—    И правда,— рассудила моя ровесница Тася,— чем одной в комнате томиться, лучше на людях побудь. Парень твой — залетка, приятели поманили — и нет его. Мы полдня на заводе. А ты, бедная, сидишь над бумагой да мозги сушишь.

Было решено, что я попрошусь в Тасин цех. Сама она оператор, а меня зачислят ее ученицей.

 

Оформление на завод сопровождалось невероятным количеством разговоров, обычных и телефонных. Сначала никто не мог взять в толк, откуда я взялась и какого рожна мне надо в горячем цехе. Под моим диким нажимом редактор объясняла: я будущий поэт, приехала на работу в многотиражку, но прежде, чем писать о рабочем классе, хочу почувствовать себя его частицей, овладеть специальностью оператора.

Прецедента не было, и я довольно быстро проскочила через заводоуправление, табельную и тех –снаб. Наконец, мне выдали черный халат, бирку № 178 и небрежным росчерком подтвердили, что я усвоила технику безопасности. Последнее было преувеличением. Именно тогда, когда я напрягала внимание, слушая о грозящих мне в цехе опасностях, оно непослушно увиливало в сторону Виктора, мнимых и подлинных стихов и других непроизводственных объектов, иссушающих мои несчастные мозги.

Дома. Как охотно мы называем домом всякое место, где нам уготована постель, колченогий стул да чашка чаю... Дома меня ожидало нечто из ряда вон. Татарочка Галя, самая юная из моих соседок, умирая от любопытства, подала мне клеенчатую тетрадь. Тетрадь была заклеена бумажной полоской. Не разорвав полоски, нельзя было прочесть содержимого.

—    Новенькая для вас оставила. Та, что стихи сочиняет,— почему-то шепотом доложила Галя.— Вам читать можно, а нам запрещается.

Она поддела мизинцем бумажный замок, точно проверяя его на прочность. Мне стало смешно: до чего только не додумаются эти горе-авторы! С тягостным чувством превосходства (перед Галей и перед неизвестной мне поэтессой) я разорвала бумажку. Крупный школьный почерк. Кое-где нарисованы чернилами девичья головка, яблоневая ветка в цвету, солнышко из-за тучи. Можно побиться об заклад, что стихи никуда не годятся. И вдруг...

 

Удержи меня,

Удержи.

Не руками,

А сердцем свяжи...

...А без тебя и свет не мил,

И день — столетье.

Где же я?

Весь мир отсутствием твоим 

Зачеркнут. Голая земля...

...Снег крутыми хлопьями 

Больно бьет в лицо.

Одинокие следы 

Сиротят крыльцо...

 

У меня мороз прошел по коже. Настоящее... Поэзия... Талант?.. Я вскочила с места, чтобы тут же бежать к незнакомой девушке, обнять ее, поздравить. Ведь так поступали наши великие предки.

Галя еле удержала меня. Раи нет дома, ушла во вторую смену... Что известно о ней? Годов девятнадцать. Приехала из деревни. По ком-то тоскует, убивается... Татарочка казалась польщенной: значит, стихи и вправду хороши? Девочки из Раиной комнаты очень ими восторгались. Но им, понятно, не шибко верили: что они смыслят в стихах? Я — другое дело. Ведь я учусь на поэта...

Оставив без возражений покоробившее меня «учусь на поэта», я вышла на улицу. На людную вечером улицу Новоуральска, где русские мотивы мешались с татарскими и где те и другие заглушались знойными песенками Лолиты Торес.

3. «Юность» № 12.

Открыла талант — какое необычайное везение! Геологи, открывшие новое месторождение нефти, мореплаватели, открывшие новый остров, физики.

открывшие новую элементарную частицу,— все это были люди, окруженные законным ореолом. И вот я, открывшая в заводском поселке новое дарование, негласно вошла в их семью

Теперь пора подумать и о практической стороне. Нынче же поговорю с Раей, отберем лучшие стихи, подправим кое-какие мелочи — и авиапочтой в Москву, на творческий конкурс. Представляю, как она обрадуется, когда станет студенткой Литинститута!..

Напрасно Тася укладывала меня спать, напоминала, что завтра вставать в шесть утра, стращала тем, что я не выстою смену. Я дожидалась Раи. Чтобы не тревожить девчат, я вышла в коридор, устроилась за качливым столиком и, вдыхая пыльный запах занавесок, стала перечитывать Раины стихи. Не все ей, конечно, удается. Есть безвкусные строки. Есть перепевы Есенина... А если ее не примут в институт? Скажут, узость тематики, и прочая, и прочая...

Вертевшаяся у меня на языке фраза «Поздравляю вас! Вы поэт божьей милостью!» была, пожалуй, чересчур напыщенной. Проще надо, спокойнее.

Рая оказалась на редкость миловидной девушкой с румяными лицом, шеей, руками. Даже ночью, после рабочей смены, она излучала здоровье, как печь излучает тепло.

—    Какие у тебя планы? — спросила я после поздравлений.

—    В деревню вернусь. Ждут меня там... Мама, И человек один ждет.

Тут я сообразила, что лирический персонаж ее стихов имеет плоть и кровь, имя, место жительства и, возможно, специальность механизатора или комбайнера.

—    А как же ты здесь очутилась?

—    Повздорила с ним и бросилась куда глаза глядят. Подружка тут работала, я за ней увязалась.

—    Неужели ты не хочешь стать поэтом? — недоумевала я.— Столько бесталанных людей впустую время тратят, надеются развить то, чего у них и в зародыше нет. А ты — способная.

—    Я способная и лук сеять и картошку сажать... Не могу в Москву ехать. Извините. Маме помогать должна. Она у меня такая хворая...

Утром идем с Тасей на завод. С опаской пробираюсь по цеху, со страхом влезаю на операторский мостик. Мне кажется, он горячий, как сковорода, раз под ним проплывают раскаленные трубы. Но мостик чуть теплый, и я облегченно вздыхаю.

Тася виртуозно орудует кнопками, рычагами, пытается что-то рассказать — о цехе, о рабочих,— но я ничего не слышу. Шум стоит всепоглощающий. Люди объясняются жестами, знаками; можно подумать, что в цехе работает мимический ансамбль.

Я прижимаюсь к решетке и не спускаю глаз с красных, огнедышащих труб. Они текут откуда-то издалека, где их уже раскалили, раскатали и прошили, заползают под огромную чугунную крышку, напоминающую крышку пианино, и там напарываются на длинный металлический стержень. Ужалив трубу, стержень подается назад, крышка тяжело поднимается, и труба выскакивает из-под нее.

Мне приходят в голову всякие несолидные сравнения: трубы похожи на конфеты «барбарис»; трубы похожи на стеклянные пробирки, в которые набирают кровь при анализе. Но я отметаю их, как чисто зрительные.

Тася молча командует: «Нажми это!», «Теперь это!» Я нажимаю и с изумлением обнаруживаю, как что-то в колоссальном механизме цеха реагирует на слабое нажатие моих пальцев.

Под конец я так утомляюсь, что Тася сажает меня на высокий стул, отстраняет от всякой работы и ободряюще поглаживает по спине.

Длинная дорога через Корабельную рощу.

—    Ну, как? — интересуется Тася.— Что легче:, стихи писать или оператором работать?

Я молчу.

—    Легче лежать на печи да есть калачи,— сама себе отвечает Тася.

Мне не терпелось показать Раину тетрадь Виктору. Во-первых, я надеялась на его мужское влияние. Во-вторых, хотела утвердиться в собственной правоте. Стихи лежали у меня, но поймать Виктора все не удавалось.

В воскресенье он сам зашел за мной. Был он в белой рубашке, загоревший и очень благодушно настроенный. Я выслушала всякие приятные, хотя и с подковыркой, слова и, улучив момент, заставила его взять тетрадку. Он прочитал залпом и задумался.

—    Ну что? — меня так и подмывало на обстоятельный разговор.

—    Что? Что? — передразнил он меня.— Смазливая девица?

—  При чем это? — 3 рассердилась.— Да, хорошенькая, можешь в нее. влюбиться.

Он поморщился:

—    Видишь ли, все в - этих стихах взывает к нему, к мужчине, к властелину, к дарителю зерна жизни. Добьется она своего — и ни черта больше не напишет. Ибо жажда ее не творческая, а женская, и она будет полностью утолена.

—    А внешность при чем?

—    Ну, будь она уродкой, кто бы ею соблазнился? Тогда, может, и был бы от нее толк в поэзии.

—    А вот спорим, что, если она не зароет свой талант в землю — в буквальном смысле,— из нее получится во какая поэтесса!

—    Спорим!...

Он сжал мою правую ладонь, а левой я попробовала разбить пожатие. Не тут-то было. Виктор держал руку крепко-крепко. Он притянул меня к себе:

—    А где это ты, дама-патронесса, по вечерам пропадаешь?

—    Сплю,— нашлась я.— Чтобы не проспать первую смену. Я же теперь в цехе работаю. Хочу почувствовать себя рабочим человеком.

—    Валяй, валяй,— сказал Виктор обидно незаинтересованно.

Тася еще утром предупредила меня, что к ночной смене я должна подготовиться. Поспать днем, плотно поужинать, потеплее одеться. Я решила, что она преувеличивает. К цеху я немножко привыкла. Что же касается ночи... Разве не приходилось мне не спать напролет всю ночь, скажем, новогоднюю?

Днем я полежала, но уснуть не могла. Новые стихи начали завязываться. Я пробовала записать их, но все выходило не так. Я выдирала листок за листком, пока мой блокнот на спиральке не стал походить на обглоданный селедочный костяк.

—    Заснешь ты у меня на мостике,— посмеивалась Тася.— На руках я тебя, что ли, в постель понесу?

В ночную мы пошли большой группой — одни девушки. Хорошо было идти по строгой улице с далеко отстающими друг от друга сильными фонарями. Наши тени то выпячивались вперед, то, укорачиваясь, путались в ногах. Вот послушная свора теней отстала от нас. а через десять шагов снова оказалась в авангарде.

С напускным страхом пересекли мы черную рощу, аукались, кричали, пели. В цех я вошла как в дом родной, и несколько часов меня не покидало празднично-приподнятое настроение. Тася рассказывала разные разности: о себе, о знакомых и незнакомых. И я умудрялась расслышать ее, одобрить, возразить или удивиться.

—    Был у нас лектор один,— кричала мне Тася.— Умора! О любви говорил — по бумажке склевывал... Ох, в институт бы попасть,— точно по репродуктору передавала она.— Высшая мечта моей жизни. Ты-то как в свой попала? Светит тебе...

«Образный язык у Таси»,— подумала я между прочим. И почему-то у меня не возникло желания схватить эти слова «живьем» и упокоить на страничках заветного блокнота. И так не пропадут. Вспомню эту ночь, это всеобщее бдение над пышущими жаром трубами, вспомню операторский мостик, расторопную Тасю,— и слова сами воскреснут в памяти.

Примерно до пяти утра я держалась молодцом. Аналогия с новогодней ночью оказалась точной, слишком точной, ибо в шестом часу я начала неудержимо зевать. Так всегда и случалось в ночь под Новый год. Уже все съедено и выпито, разыграны фанты, прокручены пластинки. Вот-вот пойдет трамвай, откроется метро, и сладкая дрема на удобном сиденье будет приятным прологом к домашнему сну.

—    Иди спать,— Тася заметила, что я не в себе.— Тебя не заругают. Я объясню.

Все-таки уйти, не дождавшись конца смены, было неловко. К тому же не хотелось плестись домой в одиночестве. Я еще минут десять поторчала на рабочем месте, но это был предел моих сил. Чтобы не создавать Тасе непредвиденных хлопот, я, как нестойкий капитан, покинула мостик. Металлические ступеньки были измазаны чем-то жирным, я ступала очень осторожно.

Тасин крик застиг меня внизу. Прямо на меня ехал автокар, и управлявшая им девушка тоже что- то кричала. Мне достаточно было посторониться. Но, сбитая с толку двумя криками, я бросилась назад к мостику и стала, не глядя, карабкаться на него. Нога соскользнула и, проехавшись боком по острым краям ступенек, я сползла на пол.

Не может быть, чтобы я потеряла сознание. Никогда, ни до, ни после этой истории, я сознания не теряла. И сейчас уверена в том, что тогда показалось моим товарищам невероятным. Я просто уснула. Такой мгновенный благодатный сон налетал на меня несколько раз в жизни.

По-моему, я слышала, как меня обступили, подняли, понесли. Я открыла глаза в медпункте. Было светло и тихо. Я чувствовала себя здоровой, только ныл и пульсировал бок. Я опять задремала.

Разбудили меня посетители. Виктор стоял возле кушетки, опущенные кисти рук были сжаты в кулаки. Рядом пригорюнилась Тася.

«Пожалуй, поколотит»,— подумала я о Викторе и чуть не рассмеялась.

—    Ты...— вполголоса начал он, побагровев от волнения или от подавленного крика.— Ты знаешь кто? Стопроцентная дуреха... В цех! На производство! «Хочу почувствовать себя рабочим человеком!» Пиши в полную силу — и будешь себя чувствовать рабочим человеком...

—    Витя,— попросила я,— не рассказывай в институте.

Он наклонился надо мной. И мне показалось, что он меня не выдаст.

 

Журнал "Юность" № 12 1972 г