| Главная » Статьи » Исcкуство » Проза |
Голубой день
 Голубой день День обещал быть синим. Хамза различал дни по запаху и по цвету. Иные пахли укропом. Были серые дни, встречались зеленоватые. Этот обещал стать синим и голубым. Радостный синий цвет сквозил уже в утренней дымке. Когда же туман ушел, синь выплеснулась в небо во всю его высоту и ширь. На земле голубизна стекалась в ущелья, оттеняя рыжину выжженных солнечных гор. Хамза ступил в тень, лиловую, как чернила, и рассмеялся — ноги заметно поголубели. Двор в ответ улыбнулся мальчику сетью каменных морщин. Улыбнулись пузатые желтые тыквы. Расхохоталась голубая вода в роднике. Хамза зажмурился, а потом быстро открыл глаза — все оставалось таким, каким было вчера, но что-то чуть-чуть изменилось. Двор, серый в жару, был расписан, синей тенью, как хвост огромного петуха. Но было еще нечто, кроме игры теней и лучей. Это была груда сырой глины, сваленная в углу. Глина же говорила о том, что дед будет сегодня работать в своей мастерской. Хамза тоже слепит что-нибудь свое. Если же повезет, то и обожжет свое изделие в настоящей гончарной печи, которую затопят к вечеру. Хамза любит зверей. Гордый верблюжий профиль, рожица дикобраза, ящерица на вершине бархана, стоящая столбиком на задних лапах и так трогательно похожая на человечка,— все это запоминается, почему-то беспокоит мальчика. Он пытается лепить зверей из глины, но пока удалась только одна корявая черепаха. И еще Хамза любит глину. Всю свою короткую жизнь он видел ее вокруг. Глиняные горы, глиняные заборы - дувалы, глиняные дома. Глина кормила весь их род, и даже самые первые люди, как говорит дед, были из глины. Ну, в это-то Хамза не очень верит. Если подставить солнцу ладонь, то видно, как в тонких местах у основания пальцев дрожит и струится кровь. Она же течет из порезов и ссадин. И если люди были из глины, то откуда взялась кровь и куда глина делась из них потом? Дед тоже любит глину и любит о ней говорить. Он «кулол», что значит гончар. И дед, и прадед, и все их предки из рода в род — все были кулолы. Но дед не просто гончар, он еще и «усто», что означает «мастер». Когда соседи говорят о нем, то называют: «почтеннейший усто Саид», потому что он самый седой и старый. Он стар, но работает много. Борода у него белая, лицо красное, а брови черные и нахмурены. Это не от строгости, а от многих дум. Хамза же не может сосредоточиться. Мысли у него скачут, как воробьи в кустах. Дед долго глядит на кусок глины, прежде чем начать его мять. Смотрит, гладит концами пальцев, будто рисуя в воздухе будущую вещь. Потом тронет там и там — и вот уж из глины смотрит куриная голова, морда верблюда или бараньи выпуклые глаза. Любой из этих зверей неизбежно заканчивается задранным кверху хвостом, в который вделан звонкий свисток. Конечно, пока глина сырая, в него особенно не посвистишь. Сырую глиняную игрушку надо высушить на солнце, а потом уже по-настоящему обжечь. Много дел с глиной. Ее берут в одном - единственном месте за кишлаком, где уже вырыта порядочная дыра. Ее привозят во двор и замачивают в обширном корыте. Когда она совсем разойдется в воде, с водою вместе сливают корешки трав, щепки и всяческий сор. Освобождают от камней и очищенную начинают мять и топтать ногами. Дед кладет в глину тополиный пух. — Дедушка, а пух глине зачем? — спрашивает Хамза.— Зачем глине крупный песок? — Пух выгорит в печи,— отвечает дед,— и черепок получится легкий и пористый. Мелкие камешки - дресва дадут черепку крепость, а вода — прохладу и чистоту. Но ты же меня не слушаешь, мой Хамза! Что это ты лепишь? Почему ты слепил своему уродцу такие большие руки? — Я леплю тебя, дедушка. Ты сам говорил, что гончару нужны хорошие руки. Усто Саид чуть-чуть обижен. — К хорошим рукам нужна и хорошая голова! Хамза быстро приделывает рукастому человеку огромную ушастую голову. — Ну а уши такие зачем? — Вчера тетя Фатима говорила, что у тебя для твоего возраста прекрасный слух. Хамза плещет ладонями воду, и глиняный человек разваливается. — Вот и дождь! В другой раз я вылеплю лучше. Дед бережно подбирает мокрую фигурку и гладит ее рукой. А Хамза уже возле сестер, которые полощут в арыке какие-то пестрые тряпки и лоскутки. — Хамза! — кричит дед.— Какую игрушку ты себе еще хочешь? — Хочу страшного зверя! Самого страшного из тех, что жили в этих горах. Зверя из тех, что жили тысячу лет назад. — Хорошо,— говорит дед, и из-под его пальцев вытягивается длинная шея и голова с рогами. — Этот не страшный, это просто корова,— кричит Хамза. — Смотри дальше.— Морда у зверя вытягивается в длинный полураскрытый клюв, в котором вырастают крупные зубы. — Не страшный! Не страшный! — хохочет Хамза, и дед уже всерьез лепит вторую оскаленную пасть. Теперь зверь похож на Тянитолкая из сказки, но в нем больше диковинных примет. Вытаращенные глаза дед выкладывает зелеными бутылочными осколками, делает зверю широкие ноздри и дразнящий тонкий язык. Хамза давно убежал, а дед все лепит сказочного дракона. Теперь у зверя уже четыре головы, но усто Саид чувствует, что перехватил, и две из них срезает ножом. Зверь стоит на солнце и сохнет, постепенно светлея. От него поднимается тонкий пар. Он страшный и очень смешной. Такая уж особенность у таджикских игрушек. Дети любят страшные сказки, страшные, но с благополучным концом. Да и сам сказочный страх тоже не настоящий, не всамделишный. Такие же у них и игрушки. Вот уже тысячу лет восточная ребятня играет рогатыми, хвостатыми и зубастыми чудищами, которые пугают, смешат, да к тому же умеют свистеть. Дед ищет место для свистка и, не найдя ничего лучше, приделывает свисток прямо к глиняному боку. Дунешь в него, и, кажется, что заливисто, по - милицейский засвистят обе пучеглазых головы. Хамза же сидит на дереве, стараясь сквозь дырку в листе, тронутом червяком, увидеть синее небо. Он мечтает о глиняной стране за теми горами. Там на деревьях постукивают под ветром глиняные листья. Там поют глиняные птицы, распустив средь веток радужные эмалевые хвосты. Там глиняные драконы разевают страшные пасти, из которых пышет рыжее пламя. По ночам они прячутся в черной норе и к ним в нору — Хамза! — кричит с крыльца бабушка.— Обедать пора! Глиняная страна немедленно пропадает, превратившись в прожилки на рыжем осеннем листе. После обеда усто Саид ставит на солнце еще десяток игрушек, а потом идет в мастерскую, где его ждет настоящий гончарный труд. Мастерская — пристройка, слепленная, будто ласточками, у самой стены. Стены у нее скруглены, но окошко — квадратом, еле видное под сеткой глиняных брызг. Даже яркое солнце, пройдя сквозь это стекло, теряет всю свою яркость и теплоту. Сумрачно, сыро, и пахнет землей. Здесь все серого цвета глины: стены, пол, потолок, грубые полки и станок посредине. Дед садится верхом на коня — толстое бревно, укрепленное между двух стен. В середине бревна отверстие, в котором вращается вертикальная ось. Один ее конец закреплен подшипником на полу, на другом вращается плоский диск. Второй круг, побольше, закреплен на оси на уровне ног. Усто Саид вертит ногами тот круг, что пониже. Одна босая нога назад, другая — вперед. От этого крутится ось с верхним диском. Шуршат подошвы, журчит, постукивает станок, вертится плоский диск под руками мастера. Усто кидает на круг большой бесформенный ком коричневой глины. Ком кружится, а мастер легонько трогает его пальцами там и сям. И вот уже не ком кружится на станке, а строгое основание не то кувшина, не то чаши. Мастер ополаскивает пальцы в миске с водой, а потом запускает их в глубину вращающегося кругляка. Круглая заготовка дрожит и раскрывается, как лепестки огромного глиняного цветка. Жужжит, вращается круг, ласкают глину гибкие пальцы. Уже видно большую чашу «бадию», в которой подают праздничный плов. Усто Саид срезает чашу, как вызревший плод, острым гончарным ножом. Час за часом проходит в однообразном труде. Все полки уставлены чашками и горшками. Деду же хочется делать еще и еще... Но нет больше сил, и болит поясница, ломят в суставах озябшие пальцы. Усто, с трудом разгибаясь, слезает с бревна, выходит, щурясь на свет, в самый жар сентябрьского полудня. — Дедушка! Гости! У ворот требовательно гудит грузовик. Их распахивают, и крытый автофургон огромным серым слоном осторожно влезает во двор. Из кузова прыгают люди. Они приехали, чтобы купить у мастера чаши для магазина в городе, а может быть, и для выставки, где их увидят сотни людей. Усто Саид хмурится. Он рад бы помочь гостям, но его изделия не расписаны и не обожжены, а печь он растопит только ночью... — Очень жаль, но мы должны будем ехать, мы не можем ждать до утра,— говорит ему Людмила Алексеевна, сухонькая старушка, главная среди этих людей. — Усто! Но, может быть, у вас есть готовые вещи? Вы подумайте — их увидят сотни и тысячи людей в самой Москве! Усто машет рукой. Нет. Что интересного могут увидеть в его грубых чашках московские люди? Чем их удивишь, если даже в сельском магазине есть московские чашки такой тонкой и чудной работы, что не верится в то, что сделать их может человеческая рука. — Да вы поймите, усто! Эти тарелки делает машина. Они чисто сделаны, но в них нет именно человеческой руки. Машина не устает и рисунка не меняет, но души в него не вкладывает совсем, а вот у вас каждая чашка со своим характером и рисунком. — Это, правда,— соглашается усто Саид.— Делать одну чашку с одним узором тысячу раз было бы скучно. Но все же изделия нехороши для Москвы. Усто неловко спорить с женщиной, и он, нахмурившись, отворачивает лицо. — Усто Саид! — не отступает маленькая старушка.— Вы видели изделия всех местных гончаров в одном месте? Нет, мастер их не видел сразу, но, как работает каждый гончар, он знает очень хорошо. Знает, кто честно готовит тонкую глину, кто обжигает как надо — два раза. Знает и тех плохих мастеров, чьи блюда ломаются под тяжестью плова к стыду и позору хозяев. Он всех знает, и ему незачем смотреть на их чашки. Но Людмила Алексеевна просит разрешения занять на три часа комнату для гостей — мехмонхону, и усто Саид не может ей отказать. Хамза, выпятив от важности живот, провожает гостей в пристройку. Мальчик там бывает нечасто. Там всегда должно быть чисто и готово к приему гостей. На полу золотистые циновки и красные кошмы, а потолок высок и выкрашен в синеву, как вечернее небо. Гости выносят из кузова ящики и кульки. Людмила Алексеевна выпроваживает всех и запирается на полтора часа. Гости, потея, пьют бесконечный чай. А Хамза сражается с чертополохом. Он теперь уже всадник и дерется с врагом. У коня не то рога, не то уши, круглые ноздри и задранный тоненький хвост. Хамза джигитует: ныряет под брюхо коню и скачет с земли прямо в седло. Но в небе нарастает тревожный гул, Хамза задирает голову и, превращаясь в вертолет, улетает, крутя руками, развозить почту. Двери мехмонхоны раскрываются. Гости и хозяева поднимаются на крыльцо. Первым идет усто Саид. Брови его, сурово сдвинутые вначале, круто ползут наверх. Золотые циновки мехмонхоны будто бы проросли гигантскими голубыми цветами. Чаши, блюда, кубки и кувшины сверкают и переливаются радужной чешуей. Толстые белые кувшины «куза» и «афтоба» из кишлака Гумбулака хранят тепло ладоней сделавших их мастериц. В Гумбулаке кулолы — женщины. Чаши-косы из Канибадама отсвечивали оттенками такой сумасшедшей лазури, что она кажется уже не синевой, а пурпуром, как у огромных вянущих роз. Здесь есть и блюда-бадии с тонким гравированным узором, и блюда с мягкими расплывами глазурей. Отдельно стоят игрушки, от самых маленьких свистулек-птичек до огромных шестиголовых зверей в половину человеческого роста. Белые, красные и зеленые, с полосами и пятнышками, с красными вымпелами высунутых языков. — Ну что, усто Саид, не стыдно такое людям показывать? Усто молчит, брови его постепенно возвращаются на свое место, пальцы трогают жемчужные плечи ваз и кувшинов. Потом мастер оборачивается к седой маленькой женщине, глядит на нее с высоты своего огромного роста, а потом низко кланяется, касаясь пальцами пола. Так на Востоке кланяются старшим по возрасту, почтеннейшим людям. Усто выпрямляется и, ни на кого не глядя, уходит, тихо прикрыв за собою дверь. Между взрослыми пролезает Хамза. Осторожно, как среди хрупких растений, крадется он меж ваз и кувшинов к игрушкам. Все здесь кажется сном, утренним сном о глиняной стране. Хамза потрясенно считает драконов и змей. Сколько игрушек! Сколько же можно слепить из глины птиц и зверей... Гости упаковывают изделия в ящики и уезжают, но ощущение праздника остается. Мастер отзывает старшего сына. Надо отпроситься на завтра с работы и к вечеру отвезти готовые изделия в город, к Людмиле Алексеевне. Его чаши и пиалы, его игрушки должны быть на выставке в Москве. Сын кивает головой. Вся семья собирается в мастерской. Сыновья, вернувшись с работы, садятся за стол, пишут узоры цветными глазурями. Порошок невзрачен и сер, только выйдя из огня, зажжется глазурь золотистым блеском. Наконец все готово и можно загружать гончарную печь. Усто Саид лезет в ее пустое нутро, и ему через верх подают чашки и кувшины. Он осторожно ставит их, прокладывая между ними колотый известняк. Печь из двух частей. Внизу топка — там будет гореть огонь. Верхняя камера связана с топкой множеством отверстий, самое большое — в середине печи. Там, в верхней части, постепенно растет гора изделий, связанных кусками известняка. Больше нет места. Усто закладывает последние камни через самый верх. В топке разжигают дрова, и черный дым лениво ползет меж арчовых ветвей. Огонь зашумел, печь набухла теплом, сквозь горку камней наверху лезет багровое пламя. Деда сменяет отец Хамзы, на смену приходит дядя. В топку надо кидать до тех пор, пока не занемеет плечо. Наконец топить прекращают. Устье печки закладывают каменной плитой и замазывают глиной. Печь дышит, как объевшийся великан. Она ворчит, стонет, что-то шевелится в огненном нутре. Таджики верят в то, что печь — живое существо. Она может обидеться, если ее ударить ногой, посуду она может плохо обжечь. Но она добра. Она может даже лечить, если влезть в ее теплый живот после топки на следующий день. Все разошлись, потому что кругом глубокая ночь. У печи остался усто Саид. Он греет спину, думает и молчит. Мысли его о том, что он в роде последний гончар. Сыновья не хотят продолжать дело отцов и, хотя помогают ему, но работать идут шоферами. Одна надежда у деда — Хамза. Мальчик любит глину, а это дается не всем. Хамза давно уже спит. Ему снится зверь с бутылочными глазами, идущий по рыжим горам. Он опускается перед Хамзой, выдохнув сноп золотистых искр. — Садись на спину, и я покажу тебе, куда ночью прячется солнце... В. ЕСАУЛОВ
На этом все, спасибо за внимания, надеюсь, мой пост вам помог, и вы оцените мои труды, кликнув по одной из кнопок, социальной сети и поделитесь с друзьями. Не забываем подписаться на обновления. Удачи! 
Другие материалы по теме: | |
| Просмотров: 1848 | Комментарии: 13 | | |
Случайное:
- Скульптуры из цепей Yeong-Deok Seo
- Картины Сандро Боттичелли (Sandro Botticelli)
- Художник Роберт Лонго
- Алиса в стране чудес – автор Маяковский
- Монтаж систем домофонии
| Всего комментариев: 0 | |